Валерий Поволяев - Лесные солдаты Страница 36

И что ещё плохо было – не хватало еды. Патроны были, оружие было – всё это доставали в избытке в стычках с немцами, а вот харчей не было. Брали, конечно, то, что находили у фрицев в ранцах, но это всё было мелочь, еда на один зубок, а вот чтобы попались машины с провиантом, чтобы загрузиться как следует долгоиграющими консервами, такого не было. И Ломоносов с его необыкновенным чутьём ничего не мог поделать – только виновато разводил руки.

А зима продолжала приближаться.

Стало ясно окончательно – до своих дотянуться они так и не успеют, морозы и снега их опередят, поэтому надо определяться и с местом зимовки, и со своей судьбой, и с тем, что делать дальше?

Чердынцеву, например, было понятно одно: нужно бить немцев, бить и бить, раз они залезали на нашу территорию, и пока они не уйдут отсюда, покоя им не давать – бить их так, чтобы не только красные сопли по воздуху летали, но и истоптанные дырявые сапоги и оторванные от шинелей хлястики. Мерзляков хоть и староват был для войны, и хвори его допекали – то ломота в костях возникала, то из одного уха в другое начинали перебегать тараканы, тоже придерживался такой же позиции – захватчиков надо лупить и в хвост, и в гриву, и кое-куда ещё.

Мерзляков держался молодцом, и это радовало лейтенанта.

Ноябрьским снежным вечером на пустынной лесной дороге они подорвали проворную легковую машинёшку, сработанную из фанеры, что вызвало у бойцов большое изумление – деревянных автомобилей они ещё не видели (хотя деревянным у неё был только кузов, всё остальное – нормальное, металлическое), в машине находились два нижних чина, два ефрейтора, но не в ефрейторах было дело, а в карте, что у них нашли. Толковая карта сейчас была нужна позарез, – карты же у немцев были, как известно, толковые… Карте Чердынцев обрадовался больше, чем двум кулям сладких, с изюмом, белых сухарей, обнаруженных в легковушке.

Облив диковинный автомобиль бензином и подпалив его с одной спички, бойцы Чердынцева погрелись немного у жаркого пламени и отошли в лес.

В лесу, километрах в двух от места нападения, на бугре, густо поросшем колючими кустами, огороженном старыми костлявыми деревьями, будто немыми часовыми, решили заночевать.

Разделили сладкие немецкие сухари, восхитились крупным изюмом, вживлённым в белую хлебную твердь:

– Надо же, мастера какие, каждая изюминка в отдельности пребывает, ни одной слипшейся ягодки – у нас бы весь изюм в один комок сбился… Умеет немчура хлеб печь.

– Ага, для себя стараются. Те, кто в живых останутся – на сухари сядут.

К костру подошёл Мерзляков, пощипал усы – он теперь отпускал себе усы, – услышав фразу насчёт того, что немчура умеет хлеб печь, возбудился:

– Думайте, что говорите, люди! Это же враги наши! Особого отдела на вас нет.

– Это хорошо, что особого отдела нет, товарищ комиссар, – с коротким дробным смешком отозвался боец с рыжей, как огонь, головой и такими же огнисто-рыжими ресницами по фамилии Игнатюк – пехотинец, отступавший от самого Бреста, в маленькой, едва сидевшей у него на макушке ватной шапчонке, явно принадлежавшей ранее какому-то сыну полка. – Особого отдела нет, а мы есть, – боец вновь коротко и выразительно хохотнул.

– Смотри у меня, Игнатюк, – Мерзляков вздёрнул заскорузлый палец с обкусанным ногтём, погрозил им бойцу. – Дохохочешься!

– А что, действительно любят себя фрицы, даже очень… Вон как любовно сухарики испекли. Такие сухари даже беззубые бабки едят и чмокают от удовольствия.

Вместо ответа Мерзляков протестующе тряхнул головой и отошёл от костра, словно от греха подальше.

Ночью начал падать снег. Большой снег. Крупные белые ошмётки беззвучно валились на землю, покрывали всё вокруг шевелящимся толстым одеялом, когда снега стало много, прорезался едва приметный вкрадчивый шорох, небесные хлопья увеличились в размерах, сделались плотными, потяжелели, шлёпались на землю, впрессовывались в неё. Чердынцев ночевал под ёлкой, с головой накрывшись плащ-палаткой, услышав недобрый сырой звук, приподнял край плащ-палатки, вгляделся в шевелящуюся ночную мгу.

Всё, сна больше не будет. Он осветил трофейным фонариком запястье, к которому кожаным ремешком были привязаны часы. Было четыре ночи. Стряхнул с плащ-палатки снег и поднялся. Подхватил автомат, лежавший в изголовье. Неспешно втиснулся в движущееся, вызывающее невольное головокружение пространство. С полминуты постоял у кучки людей, тесно прижавшихся друг к другу, накрытым одним куском брезента, – никто из бойцов не проснулся, – двинулся дальше. Услышал хриплый угрожающий голос:

– Стой! Кто идёт?

– Я это. Командир, – ответил Чердынцев.

От чёрного елового ствола отделилась тень. Это был рыжий Игнатюк.

– Чего, товарищ командир, не спится?

– Как видишь, – Чердынцев прислушался к частому сырому шороху, диковинному какому-то – ранее он не слышал, чтобы снег с таким колдовским, вышибающим сыпь на коже звуком падал на землю. Вздохнул с сожалением: – Так и не удалось нам до зимы дойти до своих.

Услышал сзади, за спиной, слабый шевелящийся звук, это был шорох в шорохе, обернулся. К ним подходил Мерзляков – технику-интенданту тоже не спалось, разные худые мысли разламывали голову.

– Извини, Игнатюк, – сказал Чердынцев часовому, – продолжай нести дежурство, – сам развернулся, взял Мерзлякова под руку. – Что будем делать, Андрей Гаврилович?

Мерзляков аккуратно покашлял в кулак.

– Давай вначале твои соображения, командир, они главнее моих.

– Моя точка зрения такая – надо создавать партизанский отряд, наводить мосты с местными – без этой связи мы не обойдёмся, – уходить в лес, вглубь, и в каком-нибудь урочище отрывать землянки… Нам нужна хорошая база для зимовки. Вот, собственно, и все мои соображения.

– Мои соображения точно такие же, Евгений Евгеньевич, – сказал Мерзляков.

– Надо только потщательнее изучить карту, которую мы сегодня взяли, найти такую точку, где нас врасплох застать будет нельзя. Лес в этом отношении – наш союзник.

– Согласен.

Они забрались под чердынцевскую плащ-палатку, сверху накрылись плащ-палаткой мерзляковской, раскрыли немецкую карту. Чердынцев пробежался по ней лучом фонарика, осветил зелёное поле, исчерканное короткими волнистыми линиями – обозначение болот и топей. Проговорил задумчиво:

– Вот место, куда немцы никогда в жизни не заберутся. Ни пороху им на это не хватит, ни смелости, ни блата с болотными чертями.

– Здесь хорошо иметь отходную базу.

– А именно?

– Ну, место, куда в случае опасности можно отступить. Схоронка, скрадок, как говорят охотники и бандиты. Тёмный, словом, угол.

– Верно. Но землянки в болотах не отроешь. Нужно место сухое и высокое.

– Инструменты ещё нужны. Как минимум десяток лопат, столько же топоров, две-три пилы, лом…

– Земля пока ещё мягкая, можно обойтись без лома… Только вот где все эти инструменты взять?

– В деревне, Евгений Евгеньевич. Придётся совершить налёт, разметать полицаев и взять то, что нужно.

– Хорошая мысль.

Батарейка в фонарике очень скоро села, свет сделался слабым, обсуждение пришлось прекратить.

А снег продолжал валить с небес – густой, плотный, падал он с прежним неприятным влажным шорохом, рос на глазах, рождал в душе онемение, боль, вопрос: что будет завтра?

Что будет завтра, не знал никто – ни Чердынцев, ни Мерзляков, ни маленький солдат, ни ребята, которые забылись сейчас в недолгом тяжёлом сне под куском брезента…

Через два дня совершили налёт на село Тишкино, выдавили из него взвод немцев-велосипедистов, осевших на зиму в тёплых домах и приготовившихся к безмятежной сытой жизни, прикончили старосту, пытавшегося отстреливаться, с ним – двух наиболее злобных полицаев и ушли, взяв с собой несколько мешков картошки, мяса, муки, лопаты, два лома, шесть топоров, две пилы, а также два молотка с ящиком гвоздей.

Мешки волокли на длинных ветках, оставляя за собой приметный след. Чердынцев беспокоился, что по этому следу их можно будет легко отыскать, но беспокойство его оказалось напрасным – вскоре опять начал падать густой тяжёлый снег, снег этот всё закрыл, сровнял, замаскировал. В общем, куда ушла группа – непонятно, лес-то – огромный, угрюмый, отыскать в нём людей, – даже большой отряд, – труднее, чем иголку в стоге сена.

Разбить базу решили на высоком хвойном берегу реки Тишки, на немецкой карте река эта так и была обозначена – Тишка, выходит, что название села происходило от имени этой спокойной лесной реки. Место было удобное, берег тут круто вздымался вверх, незамеченным ни за что не поднимешься, не окажешься у землянок, и сухо здесь было, и сосны кругом стояли, вековые сосны, под облака – под такими соснами жить будет весело, – и подходы к базе со стороны леса также были прикрыты. Не говоря уже о подходах дальних – там располагалось огромное болото.