Марина Чечнева - Повесть о Жене Рудневой Страница 36

Соня Озеркова подошла к обочине, собираясь спросить, далеко ли немцы, но ее самою окликнул какой-то командир:

— Эй, девушки, вы что тут загораете? Немец рядом. Уходите сейчас же!

Ничего не оставалось, как сжечь самолет, который они почти вернули к жизни за последние несколько часов.

— Глаша, открывай бензокран, — приказала Озеркова.

— Товарищ инженер, давайте подождем, ну хоть немножечко!

— Вот как раз еще «немножечко», и фрицы будут здесь. Слышала?

Хлопнул выстрел — ракета впечаталась в залитый бензином борт, пламя ухнуло, рванулось вверх. Лучше было отвернуться и не смотреть.

Долго ехали на полуторке, принадлежавшей ПАМу (передвижные авиамастерские) несколько раз попадали в «пробки». Тогда водители, заражаясь один от другого, начинали гудеть, вылезали на подножку и с надеждой смотрели вперед, некоторые забирались на кабины и комментировали происходившие на дороге события. Нервничали, то и дело поглядывали на небо, каждую секунду ждали крика: «Воздух!»

Во время одного из таких стояний Соню и Глашу нашел писарь инженера дивизии и передал его приказ сжечь самолет без винта.

— Не очень же ты торопился. В Воровском, поди, уж немцы, — выговорила писарю, Озеркова.

— Оставили?!

— Сами догадались.

В конце концов, пришлось съехать на боковой проселок; машин там было меньше, но и двигаться по нему оказалось совсем нелегко — грузовичок подбрасывало на колдобинах, Глаша и механик из ПАМа с усилием удерживались в кузове, ухватившись за борт. Авария, которую все четверо ждали, случилась к вечеру. Повозившись с полчаса, водитель установил, что лопнул промежуточный валик. Съели по куску хлеба и задремали в кузове.

Найти валик в ближайшем совхозе не удалось; оставалось сжечь и эту автомашину.

— Вот что значит отступление, — горько вздохнула Соня. — Сами губим технику.

— Не от богатства губим, а от нужды, — заметил, как бы оправдываясь, шофер, молодой белобрысый паренек.

— Это-то и страшно, — сказала Озеркова.

Двинулись налегке, невыспавшиеся, голодные.

На шоссе, куда они снова вышли, было совсем тихо и совсем пустынно. Пробки рассосались еще ночью, на асфальте остались следы гусениц, раздавленный навоз, в кювете валялась разбитая фура — видать, задел ее танк или тягач.

— Все прошли, товарищ инженер, — сказала Глаша, оглядываясь.

— Выходит, мы замыкающие, — невесело усмехнулся памовец.

И они пошли по шоссе, не зная точно, где фронт, где свои, где враг. Гул моторов услышали издалека, гремели гусеницы. Они перемахнули через кювет, затаились в кустах. Грохот нарастал, наполняя душу тревогой и тоской. Они лежат совсем на виду, в советской военной форме, со всеми документами, и стоит кому-нибудь из немцев (дай бог, чтобы были не немцы!) заскочить в эти самые кусты…

«Я среди них одна член партии. В плен невозможно. Застрелюсь. Оленька будет сиротой? Если и отец тоже…» Соня закрыла глаза, опустила голову на руки.

Шофер тихонько толкнул ее в бок:

— Гляди, товарищ лейтенант, немцы, так и есть. Задери их…

— Первый раз вижу их живьем, — сказал памовец.

— Лучше бы вовсе не видеть, — проговорила Соня.

Танки шли полным ходом, проплывали огромные страшные кресты, выхлопной чад солярки относило ветром в их сторону. Прогрохотали тягачи с гаубицами, прошли грузовики, полные солдат, — их не заметили. Сидеть в придорожных кустах бессмысленно и небезопасно. У Глаши оказалась карта, по ней решено было двигаться на восток, пробиваться к своим. Первым встал высокий памовец и тут же пригнулся, сел на корточки.

— Ты чего? — спросил шофер.

— Немцы! — прошептал памовец.

Невдалеке, у съезда на проселочную дорогу, стояли два немецких регулировщика с автоматами.

— Заметили? — встревожилась Глаша.

— А шут их знает. Не должны вроде.

— Как же быть? А, товарищ инженер? — спросила Глаша.

— Подожди.

Прошла еще одна колонна машин и танков, наступило затишье. Регулировщики сели на мотоциклы и укатили. Только тогда по одному они перебежали дорогу и зашагали к ближайшей станице. В станице немцев пока еще не было. На улицах мирно бродили куры, женщины неторопливо несли на коромыслах полные ведра, победно кричал петух. Здесь их в одном доме накормили и устроили спать.

Укладывались на полу в сумерки. Мужчины и Глаша заснули в один миг. Соня не спала. В любой момент в станицу могли войти немцы. Найдут спящими, схватят — не успеешь проснуться. До рассвета она боролась со сном, и все же сон победил. К счастью, ночь прошла благополучно.

И день, и два, и три шли по проселкам, сверяясь с картой, расспрашивая встречных о своих и немцах. Самыми осведомленными оказались подростки. Они хорошо знали, где засели враги, где можно было безопасно переночевать, охотно провожали к себе в дом, настойчиво уговаривали мать, деда или бабушку, чтобы пустили, если те боялись и отговаривались теснотой. Питались чем придется и когда удастся. Кто даст кусок хлеба, кто сухарей, иная хозяйка вынесет один-два огурца, другая подсолнух. Рвали фрукты в колхозных садах, несколько раз добывали на бахчах еще не созревшие арбузы. «Голодали, конечно, но терпимо», — рассказывала потом Соня Озеркова.

На третий день пути, в сумерках, все четверо вошли в большую станицу. Попробовали устроиться на ночлег в одной, в другой хате — неудачно. Станичники легли спать, свет погасили, выглядывали из окон испуганные спросонья и пустить чужих людей отказывались.

— Ходить по домам бесполезно, — сказала Озеркова. — Да и не стоит, чтоб вся станица о нас знала.

— Точно. Вон наша крыша, — показал рукой на небо шофер.

— Мы ведь фронтовики, — согласилась Соня.

Устроились в огороде за домом, последним из тех, где им отказали. Заодно и поужинали огурцами, луком, морковью.

— Эх, а все-таки голодно, — вздохнул мастер из ПАМ. — Каши с мясом съел бы сейчас котелка два, нет, три, пожалуй. И маслом каким угодно заправляй, хоть тавотом — все одно съем.

— Выходит, нутро у тебя, как у танка, а вот скорость развиваешь мизерную, на малых тянешь, — съязвил шофер.

Памовец обиделся:

— Я человек, меня кормить нужно.

— Верно, Коля, требуй каши и про добавку не забудь. А то совсем разбаловались на кухне, и куда только начальство смотрит, — невинным тоном сказала Глаша, укладываясь спать на соломе, возле небольшого сарайчика.

Утром Озеркова проснулась первой оттого, что на нее кто-то смотрел. Над нею стояла пожилая женщина, глядела грустно.

— Да ты, милая, не бойся, свои мы. Это, значит, вы ночью стучались? А я смотрю — отряд стоит, и сробела. Уж теперь-то вижу: двое девчат да хлопцы. В хату заходите, поди, не емши шагаете.

Насколько неприветливой показалась им хозяйка вечером, в темноте, настолько радушно она повела себя при свете дня. Сварила им картошки, дала хлеба, молока и, самое главное, — предложила переодеться в штатское.

— Не дойдете, нипочем не дойдете, стал быть, так вам нельзя, — приговаривала хозяйка, доставая из сундука брюки, серые косоворотки, юбки. Вещи были ношеные, не раз стиранные, аккуратно залатанные.

Соня и Глаша переоделись (военную форму хозяйка куда-то спешно унесла) и превратились в загорелых станичных девушек. Новая одежда одной Озерковой оказалась совсем впору. Высокому парню-памовцу и брюки, и рубаха были малы. Глядя на него, Глаша прыснула, вспомнила, какими появились девушки в Энгельсе.

— Ты, Николай, уж лучше дальше один иди, — сказал шофер, — а то сам попадешься, и мы через тебя пропадем.

— Да мало ли по станицам таких долговязых недотеп! Придурись маленько — за блаженного сойдешь, — рассудительно сказала хозяйка.

Все расхохотались.

— Ему и придуриваться не надо, — пробормотала под нос Глаша.

— Ну, а как же?! Военная хитрость, — оправдываясь, сказала хозяйка. — Ну идите с богом. А если кто из фрицев спросит: «Кто такие?», — говорите: «С окопов идем». Тут у нас много люда проходило, что окопы рыли. Вот и вы вроде из тех. Ничего, мол, не знаем, идем с окопов.

Теперь идти было спокойнее. Переоделись они вовремя. В тот же день, часа через три, им на дороге повстречались немцы на мотоциклах, посмотрели подозрительно, но задерживать не стали.

— Прямо сердце остановилось, — призналась Глаша. — Забыла совсем, что не в форме. Здорово все-таки я к ней привыкла..

— Рыжий оглянулся даже, — сказал памовец, нервно хихикнув.

— Спасибо, что женщины, — проворчал шофер. — А то в сапогах мы все в одинаковых, армейских, на мысли наводит. Как бы не вернулись, а, товарищ лейтенант? От греха, может, сойдем с большака?

Они свернули в пшеничное поле и долго шли по тропе, часто поглядывая в сторону дороги.

Миновало еще несколько дней. Раз им пришлось ночевать в селе, занятом фашистами. Получилось так потому, что расспросить по дороге никого не удалось, никто не встретился.