Михаило Лалич - Избранное Страница 36

А там и другие, словно научились у него молитве от нечестивого. Куда бы ни зашел, всюду ею меня встречают. У Таслача это было искренне, у других — удобная отговорка, чтоб не дать кусок хлеба. Научились лгать, сперва от страха, потом от скупости. Противно было слушать. «Твое молодечество и безумная храбрость, Нико Сайков, — говорил я себе, — людям в этом краю не нужны! Никого они не исправили и не исправят и не воодушевят на подвиги, а напротив: запугивают, огорчают, заставляют хитрить, идти на подлости, а это совсем не то, что ты хочешь, и не такова цель Партии. Прошли времена романтики, гусляров и гайдуков-разбойников, бросай винтовку!.. Это тоже храбрость: прийти, стать и сказать: «Вот моя грудь! Хотя она и бессмысленней всех прочих и неблагородна — храбрость жертвы, — но она не может никому повредить…» И если я скажу сейчас об этом кому-нибудь из наших, он рассмеется мне в лицо: «Хорошо поешь!..» Один Миня Билюрич мне поверил бы, потому что он меня знает, но где мне его разыскать?..»

Брожу по двору. Не хочу прятаться. Пока жив — хочу смотреть на мир открытыми глазами, всегда найдется что-то интересное. Вижу, как группа четников делит буханку хлеба. Их шестеро, чем-то похожих, не то родичи, не то земляки, а может, две черные тройки? Разрезали на шесть паек, но куски им кажутся неодинаковыми. Поскольку под сомнением справедливость делящего и его помощника, решили завязать одному глаза, чтоб объявлял, какую пайку кому дать. Каждый берет и смотрит недовольно, однако протестовать не приходится, таков перст судьбы!

Подходит Шумич и тоже смотрит.

— Сейчас все так, — говорит он. — Уверены, что на этом свете только слепые знают, где правда. Может, так оно и есть?

— Лучше бы нам не встречаться, — говорю я.

— Почему?

— Меня здесь знают!

— Думаешь, меня не знают?.. Плевать мне, я предпочитаю, чтоб меня знали и помнили. Да и как могут нас не знать, если с нами здесь тюремные надзиратели? Это тебе Влахо сказал, чтоб больше не встречаться?

— Нет, не он, я его не видел.

— Тогда Войо Бистричанин.

— И не Войо. Липовшек мне это сказал.

— Он малость чокнутый, в голове клепки не хватает… А эти составили наконец список, давно его уже составляют, теперь передали в гестапо. Они называют его «Черной книгой», но и для них она не белая! Из своей кожи не выпрыгнешь, и я не желаю ее менять. Я люблю ее такой, какая она есть. Гестапо, смерть, пуля в лоб — это нам грозило и в Колашине, и всюду по дороге. И мы не растаяли!

— Где остальные?

— И там и сям…

— Разбрелись…

— Так лучше. Влахо Усач сейчас парикмахером работает, сколотил деньжат и теперь никого из нас не узнает, дает взятки, спекулирует. Он наверняка спасется. И Войо торгует, тоже не теряется, за него не беспокойся. Цицмил занят на кухне, но долго не продержится — возмущается, что много воруют. Видо я передал на попечение Дренковича, не бросит его до смерти. Дако и Черный, те спасутся: земляки выбрали Черного командиром роты. Ловко, а? Дело в том, что четники боятся греков: кто-то им вбил в голову, что все греки — коммунисты, поэтому Черного и взяли как резерв — их защищать. Конечно, предварительно его постараются как-нибудь замарать. Я предупреждал его, а он думает, что я завидую. Черный туповатый, как говорится: хоть лоб широк, да мозгу мало, и к тому же любит командовать. И в партизаны, верно, пошел ради этого, а чуть поприжали, дезертировал…

Вот нас и осталось всего двое. А началось это до Черной книги и не только страха ради. Я знаю почему: мы осточертели друг другу — общие воспоминания, тюрьма, Бреза, «голубятник», вызовы на допрос, звяканье кандалов, и не удивительно, что хотим все это позабыть.

VII

Утром, вместе с рассветом, с восточных гор Халкидонского полуострова приходит свежая струя воздуха. На акациях и тополях у окна оживают листья и чуть колышутся ветви. А деревья напоминают девушек, когда те стоят в ожидании — вот-вот к ним пристанут парни и они будут вырываться, хотя и не очень. Надеюсь, что день будет ветреный, облачный, но напрасно, он точь-в-точь такой же, как и вчера и позавчера. На небе ни облачка. А зелени здесь слишком мало — чтоб как-то смягчить яркий свет, умноженный отражением от стен, каменных глыб и белесой под толстым слоем пыли земли. Солнце пылает, духота, все накалено до белого каления, невозможно смотреть. Такое впечатление, будто солнце осыпает все вокруг мельчайшей пылью негашеной извести или горячим инеем., который тает только после заката солнца.

Свисток объявляет о побудке. По двору тащат четыре кадки с водой — для четырех рот. И тут же приходят грузовики, чтоб отвезти на работы. Возникает паника, свалка там, где можно спрятаться. Охота на людей сопровождается ворчанием на немецком языке и лаем на сербскохорватском, крики нарастают, врываются в дверь нашего лазарета. Вместе с ними врываются полицейские и дежурные, чтобы убедиться, не прячется ли кто в соломе. Наконец нужное количество рабов отловлено, и торговцы с невольничьего рынка удовлетворены. На обезлюдевшем дворе воцаряется тишина. Спасшиеся от работ и обязательных палок забираются кто куда, чтобы дождаться ночи. И ждут ее с какой-то надеждой — она чуть милосерднее лагерного дня: с сумерками стираются проволочные заграждения, исчезают сторожевые вышки, не видно обслуги, не слышно свистков, растворяется все пугающее, мучающее. Огражденное пространство напоминает в темноте мертвое болото, над которым кричат филины, предсказывая, что будет завтра: станут ли выносить из мертвецкой наших покойников или выводить из каземата на расстрел греков.

Это повторяется изо дня в день, меняются только больные в лазарете. Кто-то постепенно выздоравливает — Доктор ждет не дождется, чтоб отправить их в рабочие группы. Они умоляют оставить их еще хотя бы дня на два, потому что в порту Толстый бьет рейкой, в Дудуларе стегают плетью, а в арсенале на Гефире Кривой колотит чем попало и обязательно найдется такой, кто любит помучать и вызывает опасное желание ответить на удар ударом. Об этом приходится думать постоянно, и потому глаза отъезжающих полны страха и зависти к больным. А кой-кому с каждым днем становится хуже и хуже. Обычно умирают вечером или ночью, словно выкрадываются из жизни, когда никто не видит и не слышит. Их относят сначала в покойницкую, а на другой день, после обеда, везут на военное кладбище. В тихие дни слышно, как взвод солдат отдает им на Зейтинлике посмертные почести. Три залпа холостыми завершают полосатую череду их дней и ночей. В первый миг это кажется торжественным, но усиливающийся шум в городе или лагере тут же поглощает биографию покойного и все с ним связанное без остатка.

Все предается забвению, и время неумолимо уравнивает тех, кто ушел недавно, с теми, кого нет уже давно или кто еще вовсе не появлялся. Страшнее забвения — равнодушие, иными словами — преднамеренное забвение, враг всяких воспоминаний. Вначале я думал: равнодушие разумно, может быть, и так, но мне все-таки оно не нравится с тех пор, как я столкнулся с ним ближе и заметил, как оно меня охватывает. Равнодушие, в сущности, немощь, убожество, измельчание, отсутствие сил сохранить в памяти тепло, черствость души, нежелание проявить хоть немного чуткости.

Смотрю безучастно, как они лежат и ждут, и хоть бы что. В уголках их глаз сохнут навернувшиеся слезы, а я прохожу мимо, как санитар или врач. Временами они бредят, зовут на помощь мать, вспоминают родные горы, скликают овец, говорят ласковые слова детям или телятам, а меня это не трогает, не волнует, во всяком случае, как прежде. Привык, притерпелся, все стало безразличным, ничто не бередит душу, а это уже наполовину смерть. И я почти не чувствую неловкости, когда родичи покойного приходят забрать оставшиеся вещи: торбу, кошелек, пояс, рубаху и ботинки, если они не совсем никудышные.

Утром затонцы принесли некоего Вуколича, сказал, будто родом из Меджи. Смотрю на него издалека и вблизи, пытаюсь вспомнить, решаю: нет, не из Меджи. Не похож на Вуколичей, ни на кого не похож: лицо сведено судорогой, губы кривятся от боли, густые усы топорщатся, лоб в морщинах. Он беспрестанно мечется, стонет, мои вопросы остаются без ответа. Глухой либо в лихорадке. Передо мной встает загадка, и я начинаю думать: что это за человек, который жил, а теперь умирает под чужой фамилией? Моя долго спавшая фантазия приписывает ему необычайные качества и создает из ничего прошлое. Неладно лишь с будущим, даже самая богатая фантазия тут уж не поправит — человек явно умирает и, кажется мне, не своей смертью.

— Он из Меджи, — прерывает мои мысли Вуйо Дренкович, — ты его не помнишь. Вуколичи переселились в тот год, когда я с матерью уехал в Метохию. Их было два брата, этот младший, Милан. Эй, Милан, объелся, а теперь сердце с перцем, душа с чесноком…

— Мог бы сейчас и не насмехаться, — прерываю я его.