Войо Терич - Семь бойцов Страница 36

Длинные ресницы прикрывают глаза.

— Если б мы могли уйти отсюда!

— Уже уходим.

— Далеко.

— Адела!

— Я не хочу воевать. Хватит с меня.

— Не думай о войне.

— Я не на войне.

— Нет.

— О чем мы говорим?

Ее лицо стало печальным.

— Сколько это будет продолжаться?

— Пока не окончится, мы должны воевать.

— Я знаю. Как здесь чудесно!.. Ты любишь меня?

— Да.

— Так же, как раньше?

— Да.

— Это серьезно?

И снова я вижу тревогу на ее лице. Я погружаюсь в свои мысли, а она мое молчание истолковывает как равнодушие…

Я думаю о войне. Вздымаясь над лесом и травою, война, словно джин в детских сказках, опять показывает свое лицо. Грохот канонады в долине, казалось, вырывается из груди этого жуткого чудовища. Будто рев больного льва разносится по окрестностям.

Но, скажу откровенно, без преувеличения, я не променял бы эту жизнь на прежнюю, когда я не принадлежал ни партии, ни армии, ни ей, Аделе. Если я даже погибну, то умру с сознанием, что добровольно избрал свой путь. Я воюю так, как воевали мои предки. И поступаю так, как поступили бы они на моем месте. Война сделала меня равным всем людям мира.

— Было бы лучше, если б наши знали, что мы муж и жена, — сказала однажды Адела.

Теперешнее наше положение ей, конечно, неприятно. Женщины всегда стремятся сделать свою связь открытой. В этом многие усматривают признак их постоянства, по контрасту с мужчинами, которым это безразлично.

Но мы оторваны от всех наших.

— Это верно. Но мне бы хотелось, чтобы они знали.

— Тебе было бы лучше, если б они знали?

— Да.

— Тебя сразу отправят в другое место. Так они и сделают, если ты все скажешь, когда мы их догоним.

— А ты бы иногда приходил?

— У нас нет отпусков. И я не хочу, чтобы нас разделяли. По крайней мере, постараюсь этому помешать. Я надеюсь, что ты попадешь в мою роту…

— Ты — член комитета, и поэтому не говори так. Раз ты знаешь о нас, значит, должен знать и комитет. Неужели ты думаешь, что я соглашусь, чтоб нас разделили?

— А если это сделают?

— Не сделают, — убежденно сказала Адела, — и не горячись так.

Впервые задумался я над тем, что будет, когда мы придем к нашим. Ради нее нужно было бы согласиться, чтоб нас разделили: ее бы назначили куда-нибудь в штаб, в культпросвет или в политотдел, туда, где можно сохранить голову. Достаточно я был в частях и знаю, что значит оставаться в роте. Это такой участок, где война ощущается в сто раз сильнее, чем в штабах. Здесь человеческая жизнь немногого стоит.

— Ты все объяснишь.

Я уже думал об этом. А вдруг наши отношения расценят как блуд?

— Что же делать?

— Давай не будем об этом говорить, — предложил я.

— Ты — чудесный муж. Ты ревнивый?..

— Раньше я ревновал тебя ко всему живому.

— Это я заметила.

— А ты могла бы уйти от меня?

— Я никогда не уйду от тебя, что бы ни случилось. И я всегда буду счастлива, если твои чувства ко мне не переменятся. Можешь быть спокоен.

— А ты знаешь, кому ты очень нравилась?

— Нет.

— Своему командиру, что вел тебя в бой на Сутьеске.

— Не смей так говорить, он командир роты.

— Сейчас у меня только один командир. Это ты.

Завтра пойдет тридцатый день со дня битвы. Мы продолжаем путь. Занятый своими мыслями, я молча шагаю рядом с Аделой.

О чем бы я ни думал сейчас, ее светлый образ закрывал передо мной весь мир. Меня переполняло ощущение счастья, окрылял успех. Я испытывал чувство удовлетворенности, радость победы, необычный прилив сил. Меня целиком поглотила страсть. Я вспоминал прежнюю Аделу и сравнивал ее с теперешней. Мысленно разговаривал с той и с другой, словно с подружками. Теперь я шел свободно, не опасаясь, что она на что-то рассердится. Все, что произошло несколько часов назад, унесло с собою в прошлое и наши конфликты, и какие-то глупые стычки, и муки. Мир для нас стал вращаться заново.

Мы отдыхали.

Адела сидела не шелохнувшись и внимательно следила за каждым моим движением, будто искала ответ на какой-то вопрос. На ее лице отражалось душевное смятение. Мне даже показалось, что в ее глазах мелькнул огонек ненависти.

Вдруг она положила обе руки мне на плечи. Словно читала мои мысли. И слушала, не слыша. Глубокая задумчивость сквозила в уголках ее глаз. Мне стало не по себе. Казалось, будто она в чем-то несправедливо обвиняет меня. Она то манила к себе улыбкой, полной доверия, то отталкивала хмурым взглядом.

Потом вдруг кинулась обнимать меня.

— Ты меня любишь? Правда, любишь? Неужели ты?..

— Я хотел бы ради тебя уйти на край света.

— А сейчас?

— Сейчас тоже.

— Не обманываешь?

Я легонько шлепнул ее по щеке и погладил. Адела залилась смехом, нервным и слишком громким. С ветки невысокой сосны вспорхнула черная птица. Ветка вздрогнула, словно умоляюще протянутая рука. Девушка посмотрела на нее и смолкла, а потом снова засмеялась сквозь слезы.

И опять, в который раз, она положила мне руки на плечи и уставилась на меня своими большими глазами. До сих пор мне не доводилось видеть ее такой: сидит напротив, подогнув ноги, руки у меня на плечах, и пристально смотрит мне в глаза. Кругом пахнет хвоей и свежей травой. «Что с тобой?» — спрашивал мой взгляд.

— Ты любишь ту Аделу, а не такую, как я.

— Ты сошла с ума!

Было около десяти утра. Нужно идти дальше. Солнце протягивало к нам свои золотые пальцы, как всегда на открытом пространстве. Так оно поступало в течение тысячелетий.

Адела продолжала сидеть. Потом подняла руку, словно защищаясь, и умоляюще посмотрела на меня.

«Может быть, — подумал я, — она боится, что таким путем рожденная дружба недолговечна?»

Вскоре она пришла в себя, и этот мимолетный приступ больше не повторялся.

Успокоившись, Адела была послушной и кроткой. Ее гордость, а может быть, и тщеславие стали как будто уступать место рассудительности. И покорности. Я все больше привязывался к ней, хотя, признаюсь, в моем взгляде уже не было той прежней подчеркнутой предупредительности. Однако если я и был полностью уверен в ее чувствах ко мне, в то же время испытывал робость, словно бы меня пригласили туда, где прежде не приходилось бывать. Конечно, я убедился, что я нисколько не хуже, а даже лучше и храбрее других…

Адела заметила, что я стал недостаточно скромен. Недаром она так ласково посмотрела на меня, женским инстинктом почувствовав, что я, возможно, подавлен тем всеобъемлющим значением, которое она приобрела в моих глазах. Вероятно, это невольно способствовало тому, что моя персона выросла в ее глазах. Она как-то просто и естественно уступила мне пальму первенства.

И пусть мне небо будет свидетелем, что все происходило само по себе. Любуясь ею, освещенной солнцем, я каждый раз обнаруживал, что она превосходит всех женщин. И боялся, как бы не потерять власть над нею!

И все же я вел себя не так, как надо. Какая-то ложная гордость не позволяла мне открыто показать, что Адела по-прежнему дорога мне. Как тогда, во время переправы через Тару, я ничем не выдал своих чувств.

Вот и сейчас эта глупая гордость по-прежнему сковывала нас.

Осознав, что я, простой смертный, овладел божеством, я в то же время понял, что не это для нас главное, и смотрел теперь свободнее и на нее, и на солнце.

Когда я думал, что вот мы спустимся в село, найдем продовольствие… то вдруг замирал и оборачивался, чтоб увидеть, здесь ли она. Между нами существовала какая-то внутренняя связь: мы понимали друг друга с полуслова.

Все вокруг золотилось при утреннем свете. Маленькая темно-фиолетовая черника и лазурь неба. Иссиня-зеленые деревья. Занималась заря. Найдется ли в мире что-нибудь более привольное, чем небо в момент восхода солнца! С юга потянул ветерок. В воздухе уже чувствовался сентябрь, хотя до него еще было далеко.

Оборачиваясь назад, я мог видеть пронзающий небо пик. Я старался ни о чем не думать. Только картины прошлого по-прежнему оживали в памяти.

Мы подходили к бездонному каньону Дрины. Меня охватило необъяснимое волнение. К вечеру мы будем там…

— Что мы будем делать, когда выйдем к реке? — спросила Адела.

Переночуем, а днем как-нибудь переправимся. Найдем лодку или сами свяжем плот из досок и бревен.

— А чья там власть?

— Ничья.

— Как ничья?

— Так, ничья. Сюда армия приходит и уходит. А вообще-то ее здесь нет. Мне б хотелось встретить какого-нибудь пастуха.

— А что мы будем делать на той стороне?

— Пойдем в направлении канонады.

— Ты думаешь, наши там?

— А другой армии, которая б здесь сражалась, нет.

— Есть те, что воюют с нами.

— Там, где стреляют, должны быть и наши.

— Значит, мы можем попасть к пролетерам или в лапы к противнику.