Симота Сэйдзи - Японский солдат Страница 37

А теперь этот дом командира батальона… Как можно в лагере для военнопленных соорудить себе подобное жилище? Откуда все это? Этот порядок, этот дух? Да сознают ли они вообще всю тяжесть капитуляции? Такано с болью почувствовал, что атмосфера лагеря несовместима с его душевным состоянием, с тем внутренним разладом, который терзал его.

— Эй, денщик! — позвал подполковник.

Из дома вышел солдат. Подполковник отдал ему лейку, сказал что-то и минут через пять появился в военной форме.

Толстенький человек с маленькими усиками и пронзительными глазами и, как видно, резким характером обвел внимательным взглядом ряды пленных, всматриваясь в каждое лицо. Разумеется, подполковнику уже доложили об инциденте на берегу.

— Смирно! — скомандовал стоявший на правом фланге поручик Татибана. — Господину командиру полка — поклон! — Он подбежал трусцой к центру шеренги и неловко, сдавленным голосом отрапортовал: — Пятьдесят два человека во главе с поручиком Татибаной с сегодняшнего дня приданы батальону как шестая рота. Докладывает поручик Татибана.

— Вольно! — кивнул подполковник. И снова медленно обвел всех мрачным, пронзительным взглядом. Непонятно было, что сейчас сорвется с его уст. Помедлив, подполковник произнес:

— Думаю, вы попали в плен, как говорится, «когда все стрелы кончились, а меч сломался». Тем не менее вы не должны забывать — прошу обратить на это внимание, — что между нами есть существенная разница — мы сложили оружие не по своей воле, а по приказу его величества.

…«Когда все стрелы кончились, а меч сломался», — услышал Такано и вспомнил, как они попали в плен. К тому времени в роте из двухсот человек в живых оставалось двенадцать. Только пятеро или четверо из них могли кое-как передвигаться. Остальные лежали, завернувшись в одеяла, распухшие от голода, обессилевшие. А по джунглям, словно голодные волки, рыскали дезертиры, убивали своих товарищей, чтобы съесть. Такано вспомнил, как они сбрасывали трупы умерших в глубокую речную долину — чтобы их не вырыли из земли и не съели. Вспомнил, как бедствовали без соли, — нечем было заправить варево из кореньев и трав, собранных в джунглях.

Затем взглянул на изысканное жилище командира полка, так похожее на интимный особнячок. По вечерам у подполковника наверняка собираются гости. Пьют, едят… Здесь, в районе Рабаула, скопились большие запасы продовольствия, которое предназначалось для отправки на фронты Новой Гвинеи и на остров Б. Говорят, что продовольствия и боеприпасов здесь хватит на десять лет, так что господам офицерам будет что есть, даже если репатриация и затянется. И этот офицер, обжиравшийся в тылу, еще смеет говорить им: «Думаю, вы попали в плен, когда все стрелы кончились, а меч сломался», смеет заявлять, что они не такие, как он!

Такано почувствовал, как в душе его закипает гнев — впервые с тех пор, как он попал в плен. До этого момента он лишь страдал от сознания вины перед теми, кто погиб, теперь же он испытывал гнев за судьбу своих однополчан.

— Вот ты! — Подполковник ткнул пальцем в одного из пленных. — Скажи-ка, что должен делать солдат императорской армии, попав в плен?

Ефрейтор Акаги, на которого указал подполковник, молчал. Он побледнел. Видимо, его тоже душили гнев и боль.

— У военного, попавшего в плен, — невозмутимо продолжал подполковник так, словно он и не ожидал никакого ответа, — есть только два выхода, а именно: мужественно умереть, как это сделал командир части Идзука, и тем самым искупить свою вину перед родиной, или остаться жить, но с сознанием, что ты однажды уже умер и теперь возродился вновь. Вы поступили мудро — в конце войны выбрали не смерть, а жизнь. Но я верю, что вы сделали это, твердо понимая, что однажды уже приняли смерть.

Такано ожидал, что кто-нибудь одернет этого краснобая. Конечно, здесь, в лагере, решиться на это трудно, но Кубо и его друзья, пожалуй, способны на такое. Когда в Лаэ они налетели на капитана Окабэ или когда здесь, в Рабауле, одернули офицера штаба, Такано не считал возможным присоединиться к ним. Теперь же он чувствовал, что пойдет за Кубо и Исидой, если они выйдут вперед и остановят подполковника.

Однако ни Кубо, ни другие не двинулись с места.

Вернувшись в казарму, вне себя от ярости пленные швыряли на пол потные фуражки, ремни и рубахи и зло пинали ногами деревянные столбы.

Объясняя, почему он не одернул подполковника, Кубо сказал:

— А что толку! Здесь пока еще соблюдаются военные порядки. Я не знаю, крепка ли основа, на которой они держатся. Кажется, не очень, но может статься, что армейский дух пустил здесь глубокие корни. Начнешь шуметь, да все зря — никто не поддержит. Вот я и подумал: «Подожду немного, посмотрим, как повернется дело».

Однако, слушая подполковника Хагивару, Кубо думал совсем о другом. Он и не предполагал, что может сложиться подобное положение. И теперь твердил себе: «Вот она — реальность! Вот она — демилитаризация!» Привык к лагерной жизни за год, размяк, стал смотреть на все умозрительно, односторонне, а на деле вот оно как! Пленные могут оправдать сами себя, только осуждая бесчеловечность японской армии. Вот почему идеи демократизации, провозглашенные союзниками, воспринимались ими без особого сопротивления и без особых противоречий. Вот и он тоже начал строить иллюзии, будто вся Япония торжественно поворачивает на новый исторический путь!

Выходит, и идея демократизации Японии, и ликвидация армии — все это навязано победителями, а вовсе не возникло как некая объективная необходимость. Вот почему японцы испытывают неприязнь к этим преобразованиям. А командир части и офицеры пользуются моментом и завинчивают гайки.

С тех пор как Кубо понял, что капитуляция Японии уже не за горами, он часто думал: «А вдруг в армии или в самой стране возникнут волнения, произойдет нечто вроде революции?» Он думал о возможности такой же революции, как, например, в России после окончания первой мировой войны, или о крушении империи, подобном крушению Австро-Венгерской империи, или о такой революции, как в Германии, когда пала кайзеровская империя. Читая «Дейли уоркер», он узнал о том, что в Европе — во Франции и в Италии — компартии стали уже заметной силой, что после второй мировой войны некоторые страны Европы вступили на путь социализма. Может быть, и в Японии произойдет нечто подобное? Он допускал, что все это возможно, ведь в Японии существуют давние традиции рабочего движения. Так что возникновение революционной ситуации в Японии вполне реально. Всеми способами он пытался через австралийских солдат получить информацию, свидетельствующую о появлении хотя бы крошечных ростков революции в Японии. Однако ему ни разу не удалось услышать ничего подобного. Напротив, он узнал о мятеже группы офицеров в Токио, настаивающих на сопротивлении врагу до самого конца. Австралийцы показывали бесчисленные фотографии простых людей, не принявших капитуляцию и в отчаянии покончивших с собой перед дворцом императора; в газетах и по радио стали появляться высказывания о непостижимости духа Японии и ее народа. В лагере Кубо страдал, когда австралийцы спрашивали у него: «Правда ли, что в Японии существует банда тайных убийц и японский народ очень уважает ее босса Тояму?»

В газетах и журналах шла ожесточенная дискуссия о том, оставить ли в неприкосновенности императорскую систему или ликвидировать ее. Из «Дейли уоркер» Кубо узнал, что английское правительство решительно настаивает на необходимости сохранить в Японии монархию, что американская военщина ломает голову над тем, как обмануть общественное мнение, которое требует установления в Японии республиканского строя. Все это всплывало в памяти, когда Кубо слушал назидательную речь подполковника Хагивары и мысленно твердил себе: «Вот она, подлинная Япония! Вот она, настоящая японская армия, сложившая оружие по приказу императора! Главное не в том, чтобы заткнуть рот этому подполковнику, главное — узнать, как пленные солдаты относятся ко всему этому».

На другой день после представления командиру полка пленные на работу не ходили. Их по одному вызывали во флигель к командиру роты и допрашивали. Флигель стоял в стороне от казармы, в небольшой комнатке, где дощатый пол был застлан циновками. Капитан Оцука допрашивал пленных, расположившись за маленьким, низким столиком. Усадив пленного перед собой, он задавал ему вопросы.

Первые вернувшиеся с допроса пленные сообщали:

— Допытывается, как я оказался в плену. А когда спросишь, зачем ему это знать, отвечает, что пишет на нас послужные листы, чтобы составить список для репатриации.

— Как же так? — удивился кто-то. — Наш репатриационный список давным-давно уже составили австралийцы. И должны были передать японскому правительству или местному японскому командованию. Разве не так?