Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы] Страница 37

Перед мелкими старушками и горбуньей, вышитая блузка которой дыбилась на спине, стоял старик с обнаженной головой. Черный картуз был заткнут за пояс. Седые волосы запутались за ушами, открывая впереди сверкающую лысину. Губы прятались под седыми усами. А на вытянутых к нам руках он держал гладкий хлеб с солонкой, утопленной в специальную ямку. Расшитые концы рушника чуть ли не до травы свисали со стариковских рук.

— Встречают, — сказал Сапрыкин, — да не нас.

Он вымыл сапоги в ручье и, мокрые, держал их в обеих руках на палках, как праздничные литавры. Белка заглушил мотор, стало тихо.

— Немца вышли встречать? — спросил он, цедя слова. Руки старика тряслись, а тут заплясали так, что крупная соль пошла выпрыгивать из солонки и скатываться по караваю. Старик разглядывал нас. Мы были в трепаных и рваных гимнастерках. У кого они треснули на лопатках, у кого полезли на локтях, махрясь. Но на выгоревших пилотках краснели звездочки. У нас была пушка.

— Нимця, — выдавил наконец старик.

— С хлебом-солью? — прошипел Белка, потому что у него перехватило голос.

— Хлибом-силлю.

Белка спрыгнул с трактора, сделал шаг к старику, схватил его за рубаху. Соль разлетелась вдрызг, и солонка выскочила из гнездышка в каравае и упала к ногам старика.

— Рас-стре-лять! — по складам крикнул Белка, было слышно, как воздух засвистел у него в зубах.

Старухи закрестились, а горбунья завыла. Старик оглянулся на нее и молча протянул Белке каравай.

— Немецким хлебом угощаете? — взорвался тот.

— Це хлиб свий, — ответил старик с улыбкой, как будто не ему была наречена казнь.

— Прохоров!

Мы давно уже соскочили с лафета и стеснились полукольцом, я вышел.

— Хлеб надо взять, — послышался за моей спиной бас Лушина, и Сапрыкин взял и передал ему каравай, сказав:

— Хлеб, верно, свой.

А Белка посмотрел на меня долгим взглядом.

— И догоняйте!

Он вскочил на гусеницу и скрылся в кабине. Может, он не хотел, чтобы все увидели, как у старика подкосятся ноги, как он на землю сползет в слезах, которые заскачут по морщинам, как замолит о милости, а прощать было нельзя. Трактор заревел, задрожал, рванулся. Старухи все крестились.

— Иди, — велел я старику.

Это все пистолет… Он висел у меня на ремне, из-за него мне такая честь. Я шел и думал о майоре Влохе. О предателе Набиваче из Белой Церкви, который убил Эдьку. Злость накапливалась во мне, я сам чуть не заплакал. Хотелось быстрее выстрелить…

Старик неслышно шел передо мной.

Хутор отползал от нас дальше, к небу, а дорога постепенно спускалась, и пшеница теснее сдавливала нас с обеих сторон.

Трактор погромыхивал и повизгивал уже перед пшеницей. Пора…

И тут я расслышал сокрушенное бормотанье старика:

— И житы бы не треба, а живешь! Э, молодой пишов бы за Днипро. Не ховався… Стань вийско! Не стають, а мени як оборонытыся? Чим? Пушкы немае. Одын я. Та ще бабы. А у них диты… Вынис хлиб. Хай вин подавыться, а може, и не зачепыть? Не пидпалить хаты, може? У нас и взяты ничого… Поля не скошени… О господи!

Билась между ногами мотня стариковских порток, сутулилась спина, выпирали детские лопатки. Целить надо под левую лопатку… Я вынул пистолет.

— Сам вынис… Як лучче… А воно…

Он вошел в пшеницу, шагнул в одну сторону, в другую, выбирая себе место, и остановился. Я выстрелил. Старик покорно стоял, не зная, что я выстрелил в небо, и ожидая, что сейчас я повторю, раз промахнулся. Я ткнул пистолет в кобуру и побежал за трактором, оставив старика стоять в пшенице.

Догнав своих, я вспрыгнул на лафет. Воздух становился серым, без проблеска. Все, недавно способное блестеть, потухло. Даль помутнела. И тогда до нас донеслось:

— Сыночки! Застрельте мене!

Никто не повернул головы. Еще долго старик бежал за нами, и, когда ему, надрывая сердце, удавалось приблизиться, мы слышали слабеющий — в громыханье трактора голос:

— Сыночки! Застрельте мене!

Два подростка встретили нас перед Тарасовкой. Они показались на дороге, вовсю колеся руками:

— В Тарасовки нимци!

Пока Лушин, который вел трактор, заглушил мотор, а сержант выбрался из кабины на дорожную пыль, хлопцы кое-как отдышались. Видно, давно бежали, заслышав трактор, а теперь тараторили наперебой… У одного верхние зубы вылезли вперед, он был от души рыж, с космой пожара на лбу, в пятнах перезревших веснушек — каждая с пятак. У второго чуб был черный, второй выглядел строже и серьезней. Исподлобья, коротким взглядом он скользнул по лицу рыжего:

— Василь!

И тот умолк.

— У Тарасовку пробрались бийцы из Дворыкив, — досказал его друг вполголоса. — До схидсолнця. И тут нимци их…

— Взяли в плен?

— Вбылы…

— Тоди мы и побиглы з Саньком сюды, — вставил Василь.

Если живы тарасовские Василь и Санько, то, наверно, уже мужики с прокуренными усами, под которые они суют злые папироски, а может быть, люльки с домашним табачком, а может, уже и не курят из-за какой-нибудь сердечной скверны. Тогда они рассказывали, помогая и мешая друг другу… Немцев было пока всего двенадцать. У них два мотоцикла с пулеметами и автомашина — не большая, не маленькая, «не поймешь, чи грузовик, чи що». Называется ганомак.

— По-немецки знаешь? — спросил старшина рыжего.

— Прочитав. Написано.

— В ний привезлы таку трубу… Приткнулы за амбаром биля дороги на Дворыкы. Наложилы рядом снарядив з хвостыками.

— Миномет и мины, — сказал старшина.

— А какой дорогой они прибыли? — спросил Белка.

— Ций.

— Как же вы и нас сюда побежали встречать?

— Так на Дворыкы воны никого не выпускають.

— За Дворыкамы дужче слидкують.

— А наши и так и так йдуть.

Было ясно: немцы выехали на эту дорогу где-то сбоку и раньше нас. Спешили на Тарасовку, чтобы закупорить нашим выход из Двориков. Отсюда немцы, пожалуй, ждали нас меньше всего.

— Далеко от вас переправа?

— Ни!

— Километрив висим, — уточнил Санько, он был деловитей. — На плотах переправляють.

— Кто?

— Военни. Богато бочок зализных, а зверху дошкы.

— Подручные средства, — сказал старшина.

— Давно видели?

— Три дни назад.

— Можно обойти Тарасовку?

Санько покачал головой — нет.

— Тильки на большак из Дворыкив можна выйти. Ось так.

— А тут балка, бачыте. Нызына, — опять прибавил Василь.

Уже давно дорога бежала вдоль этой узкой и длинной лощины, по которой весной сносило в Днепр талые воды. Вся она густо заросла кустами.

— Калинкин! — позвал Белка. — Карандаш! Рисуй, Санько!

— Що?

— Дорогу. Место, где переправа…

Санько протянул карандаш рыжему Василю.

— Ты лучче малюешь.

Пока Белка осторожно вынимал из планшетки пересохший до ломкости, в желтых пятнах, как в ожогах, лист бумаги, Василь заточил карандаш своим крохотным перочинным ножом, которым не убьешь человека. Ползущей гусеницей обозначил Тарасовку, вывел из нее дорогу на Дворики, поставив там печатное «Д», а в другую сторону протянул нить на чистую половину листа и вернулся вниз.

— Ось туточки мы.

Он набросал трактор и пушку — лафет, колесо и ствол из-под щита. Это был живой знак, и старшина, рядом с которым, наклонив голову, гнулся Василь, похлопал его по макушке:

— Художник?

Оттого что спросил, вышло уважительно.

Василь засопел, заканчивая рисунок: вот внутри села поворачивает наша дорога, соединяясь с большаком из Двориков. Две линии с тополиными треугольничками, вытянутыми вверх, — это Днепр. Василь быстро заштриховал воду, поставил крестик. Здесь переправа. Дорога на второй половине листа дотянулась до крестика.

— Там, на этой дороге, тоже могут стоять немцы, — сказал старшина.

Белка взял листок с рисунком Василя, на котором появился Днепр — рукой можно потрогать, — положил на колено, придавив локтем. Пальцами он свернул самокрутку. Все карманы пошли навыворот, мы докуривали последнее. Запахло дымом в обманчивом предвечернем покое. Сержант поднял голову:

— Первое. Стоим здесь до темноты.

— Почему? — спросил Толя Калинкин, поглядев на Галю и став смелее. — Их может прибавиться… Каждая минута против нас.

— Сейчас Тарасовку не пройти. Ночью одного трактора хватит задать загадку. Танк! У страха глаза велики. Испугаются. Рассредоточились. Двенадцать человек село берут. Охамели.

— Почему они к переправе не идут?

— Раз плоты военные, переправа охраняется. Не с чем немцам к переправе подходить.

— Сегодня не с чем, а завтра…

— Мы пойдем этой ночью, — повторил Белка.

Он ответил на наш главный, невысказанный вопрос. Пушку мы не бросим. Как-то наш сержант предупредил, что и без пушки мы армия. С пушкой не надо было предупреждать об этом. Я посмотрел на Толю. Он сидел на лафете грудью вперед, со сжатыми кулаками, щеки розовели над неряшливым пухом. Сапрыкин выбил пилотку о колено и опять надел на свою крутолобую голову, даже подержал три пальца над бровями, отмеряя расстояние «для лучшего вида». Лушин развернул потемневшую тряпочку с запалами от гранат, пересчитал их. У Лушина ничего не пропадало.