Анатолий Калинин - Товарищи Страница 37

Он пробежал пальцами по гриве седеющих волос, зло качнул головой.

— Отнять главные хлебные районы — это самый верный способ затянуть у нас на горле петлю. Если мы еще не на все сто процентов голодаем, то лишь потому, что пшеница теперь растет у нас и там, где раньше рос саксаул[8]. Но голод уже подкрадывается. Твоя голова, генерал, конечно, полна пушками, танками, ожиданием резервов. Но кто-то должен подумать и о том, чтобы уже к весне снова перебросить сюда из-за Волги и Каспия тракторы, сеялки, семена. Небось, когда запаздывают вагоны с мукой, ты сразу же хватаешься за ве-че и клянешь почем зря московских интендантов.

— Бывает и так, — с усмешкой кивнул командующий.

— Но подумать о том, откуда нам скоро придется брать эту муку, даже тебе, уважаемый товарищ генерал, не помешает.

Командующий примирительно кашлянул.

— Хорошо, ты меня убедил. Но ответь, пожалуйста, и на мой вопрос. Ты мне обещал склепать из подбитых танков если не полк, то хотя бы батальон?

— Обещал.

— Где они?

— Они уже готовы.

— Что?

— Дело за экипажами.

— Ну, спасибо, Александр Александрович. Ты даже не представляешь себе, какое дело сделал.

— Не я, генерал. Рабочие.

— Будем возвращаться?

— Да.

Первый номер противотанкового ружья, который все это время ни на секунду не оторвался от амбразуры, пробитой рядом с окном в железобетонной стене, повернул вслед им голову в каске. Член военного совета, перехватив его взгляд, быстро наклонился к нему.

— Андрей Рубцов, ты?

Взглядывая на него, Андрей, поколебавшись, ответил:

— Я.

Все уже вышли из комнаты и, гулко разговаривая в пустом здании, стали спускаться по лестнице, но член военного совета еще задержался в комнате.

— Ты меня помнишь?

— Помню, Александр Александрович. Вы ночевали у нас, а потом ездили с отцом на рыбалку.

— О нем что-нибудь знаешь?

Андрей молча покачал головой. Встречаясь с его взглядом из-под козырька стальной каски, член военного совета только коротко сжал его плечо своей рукой и, больше ничего не сказав, бросился догонять ушедших.

Пароходом и двумя баржами, ускользнувшими по Волге от «юнкерсов», в город на берегу Каспия привезли большую партию тяжело раненных в уличных боях в Сталинграде.

Сложенное из розового туфа здание госпиталя стояло на взгорье старой части города. На севере в безоблачные дни вырезывалась снежно-голубая линия Кавказского хребта. Южнее, кутаясь в тучи, горы сходили к туманно зеленевшим внизу долинам. На востоке вставал лес нефтяных вышек, вторгавшихся в море.

В аллеях обнесенного железной зубчатой решеткой парка бродили выздоравливающие. Тех, кто не мог двигаться самостоятельно, санитарки выкатывали в креслах на колесиках. В парке осенняя ржавчина еще только закрадывалась в листву деревьев.

Раньше выздоравливающих свободно пускали в город, но после того как они, не долечиваясь, стали поодиночке и группами убегать в действующую армию, ворота парка захлопнулись и на них повесили внушительный замок-гирю. Однако в палатах госпиталя, казалось бы отрезанного от внешнего мира, обычно знали о происходившем на фронтах и то, чего не услышать было из утренних и вечерних сводок по радио. В проходах между койками, в коридорах, в курительных комнатах сходились одетые в серые халаты артиллерия, авиация, пехота, обсуждая самые последние новости, поступавшие с новыми партиями раненых.

Если известия оказывались плохими, в палатах надолго поселялась тишина. Бурно скакали на пришпиленных к изголовьям коек листках температурные графики. Главврач начинал кричать на ординаторов и дежурных сестер так, что очки прыгали на седловине его мясистого носа.

В угловой палате, выходившей двумя окнами к горам, а третьим в парк, единственным, кто уже мог ходить и приносить новости, был старший лейтенант Жук. До этого он тоже неподвижно пролежал на спине в гипсовом корсете — четыре месяца со сквозным осколочным ранением в грудь. Его сосед по койке, капитан Луговой, часто внутренне удивлялся, как это Жук, начавший войну на самой границе и дважды раненный, не растерял еще своего запаса молодцеватости. И под угрюмым серым халатом ему удавалось соблюдать кавалерийскую выправку. Уже в госпитале завел усы, обещая сбрить их в тот день, когда снова вернется на границу на Пруте.

С Луговым они сразу же сошлись не по общности, а скорее, как это чаще всего бывает, по несходству характеров. Луговой столь же часто винил себя за излишнюю замкнутость, сколь ругал себя Жук за чрезмерную общительность, ронявшую его, как он думал, в глазах окружающих. Но главным было, что они оба служили до госпиталя в коннице. Жук — в корпусе генерала Белова на Западном фронте, а Луговой — в казачьей кавдивизии в горах под Туапсе. В бою за Волчьи Ворота его тяжело ранило в голову осколком отбитого от скалы снарядом камня. От непрерывного оглушающего звона в ушах он страдал даже больше, чем от боли.

Третьим в палате был Юсупов, командир танка, сгоревшего в последних боях под Владикавказом. Он лежал весь в гипсе и в бинтах, как большая снежная кукла, не в силах пошевелить пальцем. Лишь черные глаза мерцали из щели в марле.

Дальше лежал, обычно отвернувшись на своей койке лицом к стене, шофер из стройбата, которому ампутировали гангренозную руку. Пятая, задернутая одеялом, койка второй день пустовала, после того как ее обитатель, летчик, выкрал ночью из склада госпиталя свое обмундирование и сбежал.

Возили в госпиталь раненых с трех направлений: из-под Новороссийска и Туапсе по железнодорожной колее, висевшей на склоне горы над морем, из-за Терека на автомашинах через Крестовый перевал и волжскими санитарными транспортами, если им удавалось прорваться в Каспий сквозь бомбовые удары и артиллерийский огонь немцев.

На этот раз удалось, хотя немецкая артиллерия в нескольких местах уже выдвинулась к самой Волге. Всю ночь из порта ходили в госпиталь машины. В операционной до утра горел свет, проливаясь из щелей в затемненных окнах на листву пирамидальных тополей. По всему госпиталю раскатывался голос главного хирурга, рычавшего на своих нерасторопных ассистентов и на медсестер, подававших ему хирургические инструменты.

К утру все стихло. Жук, который всю ночь бессонно слонялся по лестницам и коридорам госпиталя, сопровождая ходивших с носилками санитаров, появился в своей палате во всеоружии самых последних новостей.

— Есть среди раненых и из Тракторного поселка, и из самого города. Уже под Астраханью их транспорт потрепала авиация. Сейчас и к нам должны одного положить…

Он не успел договорить. Из глубины коридора донесся мягкий гул. Обутые в резину колеса остановились перед дверью палаты. Жук поспешно открыл дверь. С вкатившейся в палату коляской вторглись запахи эфира, камфары и йода.

Санитары переложили новенького с коляски на свободную койку и ушли. Он не шевелился. Уже совсем рассвело, выступил в окне излом хребта, а он все еще хрипел, откинув на подушке голову с полузакрытыми остекленевшими глазами. Жук на цыпочках подходил к нему, вглядывался в его совсем еще мальчишеское лицо и, огорченный, так же, на цыпочках, отходил. Все торопливее стучали каблучки дежурной медсестры, бегавшей к новенькому из процедурной со шприцами и с кислородными подушками.

Вскоре пришел главный хирург, уже успевший вздремнуть перед утренним обходом.

— Состояние… — с беспокойством начала докладывать ему врач-ординатор с большими черными глазами на увядшем желтом лице.

— А вы как же хотели, — прервал ее главный хирург, — чтобы с такой дырой в легком он танцевал?

— Да, но после такого кровотечения…

— Вполне нормально. Взгляните на его грудную клетку. Нет, в ней болезнь долго не задержится, — и в доказательство главный хирург отвернул простыню, которой был прикрыт новенький.

К вечеру раненый пришел в себя. Наклонившийся над ним Жук встретился с его затуманенным взглядом.

— Пить? — догадливо спросил Жук.

Не ответив, новенький отвернул голову и снова прикрыл опухшие желтые веки. На этот раз его сон был чист и глубок. Грудь мерно вздымалась и опускалась под простыней. Подходившая сестра брала его безвольную руку там, где у сгиба кисти пульсировала синяя жилка, и, успокоенная, отходила.

Проснувшись утром, он из угла, где стояла его койка, долго обводил палату недоуменным взглядом, задерживаясь на глянцевитых, окрашенных в светлые тона стенах, на таких же голубовато-белых тумбочках, на широких окнах с выступавшими в них зубцами горной цепи. Складка морщила его светлые брови. Потом, закрыв глаза, он лежал, что-то вспоминая, и опять взгляд его начинал скользить по палате.

Первые два дня он больше спал и отворачивал лицо от ложки с манной кашей, которую подносила ему няня. На третье утро, проснувшись, сам отыскал глазами оставленную на тумбочке чашку. Стороживший его движения Жук с готовностью схватил чашку, но он, нахмурившись, сам дотянулся до нее рукой и, поставив себе на грудь, стал через край прихлебывать жидкую кашицу.