Василий Масловский - Дорога в два конца Страница 37

— Да ты что, отец, Христос с тобою. Когда она ходила к ним.

— А третьего дня с Шалимовой да Стрелкиной. Эти суки как хотят. А я не хочу потом перед своими глазами хлопать. Так и скажи: закатаю, убью, и точка.

Филипповна глянула робко на широкие в кости, в бугристых узлах вен руки старика, поверила: убьет. Набрала в запол поджижки, заправила печь кизяками. Теперь они все жили на кухне, итальянцы — в горнице. Загадили, прости господи, нос не навернешь. В углу на ночь ставили ведро, а утром: «Матка, убирай!» Жеребцы бессовестные.

На скрежет чугунов по кирпичному поду печи выглянул лохматый Марчелло-Мартын. Залопотал бойко.

— Картохи? — повернулась от печи на его лопотанье Филипповна.

— Так, так. Картохи, мама, — белозубо оскалился Мартын и зябко поежился. — Холодно…

Филипповна наклонилась к печи, передвинула ухватом чугуны.

— Обезьяна и только, прости господи!

— А Шура и где?

— Шура спит, Мартын. — Филипповна распрямила спину, поправила концы платка и, глядя прямо в глаза Мартыну, продолжила: — Папа сказал: Шура — итальянцы и папа Шуру — капут.

— О-о! — выпучил глаза Мартын.

В хату вошел Петр Данилович, и Мартын, собрав в морщины черную рожу, исчез.

— На бригаду пойду зараз.

— Что там делать, на бригаде?

— Немцы овец понагнали черт-те откуда. Нагнали немцы, а кормить нам. Скотиняка не виновата. — Повесил на гвоздь фуфайку, малахай, пригладил ладонью, пахнущей навозом, вихры вокруг лысины. — Шуре скажи: вечером за снопами на салазках поедем.

— Хай им черт, снопам этим. Беды не оберешься с ними. Варвару Лещенкову, слыхал, батогами стегали за них.

— Не пропадать же корове. Соломы на месяц от силы. — Насупившись, помогая себе руками, Казанцев посунулся за стол. — Что там у тебя поесть?..

В бригадной избе дымили самосадом Воронов, Галич, Паша́ и еще несколько стариков и подростков с того конца хутора.

— Немцы на Россошь овец приказывают гнать, — встретил новостью Воронов.

— А мне хоть на Воронеж, — с ходу чертыхнулся Казанцев. Снял рукавицу, отодрал сосульки с усов. Умные глаза щурились на всех из морщин. — Из меня чабан хреновый зараз.

— Сами обтрескались, в Германию везут теперь.

— А они везли и не переставали. Овцы вакуированные, мороженые, в чахотке все. Новых заводить нужно.

— На завод у них свои есть, а энтих на мясу.

— Пуп треснет — мяса-то столько.

— С голоду скорее треснет. Прикажут — погонишь: куды денешься.

— Ну я им не бычок на оборочке.

— В Мамонах наши силы копят. Слыхали?

— На каждый роток не накинешь платок. — Казанцев прижал Галича взглядом в угол.

— А ты, паразит, что уши развесил? Крутишься тут, как вор на ярмарке, — понял Галич Казанцева и зыкнул на Гришку Черногуза в новой заячьей шапке и грязной повязке на рукаве. — Иди яйца собирай на немцев. Как у тебя глаза не полопаются у проклятого?! — Галич притоптал цигарку, повернулся к мужикам. — Приходит, о тебя, грит, три сотни, яиц да сало. Я ему: итальянцы да немцы, мол, кур стрескали, а баба моя не несет яиц. А сала на мне, говорю, как на коту мартовском. Забирай. А он, сучий сын, не хочет, карабинкой в морду тычет. Я те, грю, так ткну зараз, что инженер Горелов с Раичем за неделю не соберут.

— Один гайки будет закручивать, а другой считать, — тыкнули от двери.

— Это ихнее дело. — Галич вновь достал из кармана кисет. Гришка кашлянул в кулак, потянулся к кисету. Прижженные морозом монгольские скулы Галича блеснули матово, усмешливо скосил глаз на Гришку. — С длинной рукой под церкву. Ты теперь хоть и подлюшная, а власть. Свой иметь должен.

Гришка проглотил обиду, оглядел всех исподлобья, ближе придвинул карабин.

— Горелов болеет все, — разминая бороду в кулаке, сказал старик Воронов. — Никуда не вмешивается. В мастерских Ахлюстин всему голова.

— В три горла жрет — не нажрется.

— После того как немцы поправили ему салазки в мастерских, бухгалтер притих, верно.

— Говорят, сын у него под Сталинградом отличился. Героя присвоили.

— Слых был. В газетке будто пропечатано. Газетка с той стороны, из-за Дона. И мне разок попала в руки.

— Все может быть.

Набухшая дверь хлопнула, впустив Алешку Таврова и тугой клубок морозного пара.

— Володьку Лихарева взяли, — сказал Алешка, отопывая валенки у порога, и снял шапку.

— О господи! Что он натворил там опять?

— Газеты нашли у него из-за Дона, гранаты и ключи от итальянских машин.

— Отчаюга парень. Сломает он себе башку.

— Будешь отчаюгой. Отца забрали, и ни слуху ни духу.

— В Богучар уже увезли. Сам видел.

— Ну там немцы решку наведут ему скоро.

— Вот, туды его мать, жизнь пошла. — Воронов нагнулся к низкому окошку, глянул во двор. — Правитель наш идет, Раич. За кормами овцам посылать будет.

Степь под снегом выглядела покинутой. Мертво шелестели оледенелые бурьяны под ветром. Рядами чернела неубранная былка кукурузы и подсолнуха. Сиротливо горбились копны тоже неубранного хлеба. И дымы хутора издали тоже казались чужими и ненужными.

— Солома старая. Новых скирд не наготовили, едят его мухи. Вот какие мы хозяева. — Галич приставил вилы к ноге, поправил шапку.

— Хозяева такие. — Казанцев тоже воткнул вилы в солому, как и Галич, скрестил ладони на черене и уперся в них подбородком. В заснеженном поле стояла глубокая и пронзительная тишина. Казанцев попробовал было вслушаться в эту тишину. Но чем больше он напрягался, тем сильнее становился звон в ушах, и ничего не было слышно. — Хозяева мы такие, — повторил Казанцев, — следует знать, что нам нужно.

— Aral Нам, а не тальянцам?

— Нам, нам… Я так думаю: пора прикидывать, как своих хлебом кормить. Кубань, Дон в самую страдную пору под немца попали.

Старик Воронов повертел тощей, посиневшей на холоде шеей в вороте полушубка, тоже воткнул вилы в солому.

— Бросай к черту с соломой. Давайте покурим.

Над немолочеными крестцами пшеницы, будя предзимнюю тишину, пролетел грач. Свежий пахучий снег заставлял жмуриться.

— Ты что-то там про Мамоны начал на бригаде, — напомнил Казанцев, раздвигая спиною солому и ища затишок.

Галич накинул на себя полушубок, поправил его движением плечей, тоже поудобнее и поглубже зарылся в солому.

— Позавчера у меня свояк ночевал. Правился на хутор Покровский к брату, а живет в Гадючьем. Рассказывал: неделю назад в Мамоне был, так будто переселяют мамонцев в Переволошное, Журавлев и другие хутора от Дона подальше. А в самих Мамонах, грит, сибирские полки стоят. Техники, мол, плюнуть некуда. Там же километра полтора-два лес по-над Доном… Ждут, пока сало пройдет.

— Шустрый свояк у тебя: туда-сюда через фронт. — Ветер выбивал слезы, и старик Воронов завозился, прикрываясь воротником шубы.

— Да там такой распрочерт — никакая сила не удержит, — сморщил затвердевшие от холода губы Галич.

— Про Мамоны в хуторе поосторожнее, Селиверстыч, — предупредил Казанцев и с горечью подумал при этом, как часто люди обмениваются слухами, а не мыслями. Проще, безопаснее.

На другое утро привезли Володю Лихарева из Богучара.

Мороз на ночь отпустил. С крыш зачастила весенняя звонкая капель. Солнце весело играло в лужах у порога, ослепительно резало глаза снегом. Солдаты, как и вчера, когда тревога выжила их из теплых хат на мороз, выглядели отчужденными и алыми. Они сгоняли черкасян на выгон. Посреди загона пугающе чернела перекладина на столбах с веревкою посредине. Черкасяне всю ночь прислушивались к стуку топоров и скрежету лопат, а наутро увидели эти страшные ворота. Вокруг виселицы квадратом, лицом к хуторянам, стояли солдаты с карабинами.

Из правления колхоза, где был штаб итальянцев, вышла группа офицеров. Впереди шел немец в очках, шинели с меховым воротником и в фуражке с такой высокой тульей, что сухонькое, с кулак, лицо его было почти незаметно. За немцем выступали итальянцы. Последним процессию замыкал Раич. Высокий, худой, в собачьей дохе выше колен он прятался за спины щуплых итальянцев, старался не смотреть на хуторян.

Тут же подошла машина. В кузове с откинутыми бортами стоял Володя. Черкасяне узнали его с трудом: похудел, вытянулся за одну ночь. Пальто и шапки на нем не было. Лицо синело кровоподтеками, левый глаз заплыл совсем. При остановке машины Володя качнулся, но удержался на ногах. На груди его болталась фанерка с надписью «Бандит-партизан».

— Молчать, слюшать всем! — закричал переводчик-немец, хотя на выгоне царила гробовая тишина. Слышно было, как пофыркивает мотор машины, на которой стоял Володя.

Переводчик стал читать бумагу, выкрикивая особо громко в отдельных местах. Но люди его не слушали, смотрели на Володю и страшные, грубо оструганные ворота. Никто не мог, не хотел верить, что это для него. Не верила этому и мать Володи. Она стояла возле Варвары Лещенковой, прижимала к себе двух младших. Зимнее солнце било в глаза ей, но она с какой-то истовостью смотрела на сына не жмурясь.