Евсей Баренбойм - Доктора флота Страница 38

Женщина заметила, что он открыл глаза и смотрит на нее, улыбнулась и приветливо помахала рукой. Геннадий попытался вспомнить, как в один из теплых августовских дней, когда их палата совсем опустела и только он да еще один претендент на деревянный бушлат оставались на своих койках, в сопровождении пышной свиты из ординаторов, начальницы отделения и командования госпиталя вошли двое. Он сразу понял, что это те известные моряки, о которых говорила Лина. Геннадий попытался угадать, кто из них Черняев, а кто хирург. Ведь когда они осматривали его в Кобоне, он был без сознания. «Хирург это тот решительный, невысокий, с животиком», — подумал он и не ошибся. Александр Васильевич сразу принялся за осмотр. У больного образовался ложный сустав на плече и три ложных сустава на ребрах. Кроме того, у него еще не совсем закончилось нагноение плевры. Около кровати стояла бутылочка, в которую через трубку падали из грудной клетки тяжелые светлые капли гноя. Вне всякого сомнения, больной нуждался в большой и сложной операции, но выдержит ли он ее теперь?

Мызников посмотрел на Черняева. Александр Серафимович понимающе кивнул, внимательно прослушал больного, обратил внимание на пальцы в форме барабанных палочек, на дряблую, чуть желтоватую кожу, и лишь тогда сказал:

— Нужно оперировать. Выдержит, молодой.

— Такая операция для меня, юноша, пара пустяков, — сказал Мызников и потрепал Геннадия по щеке. — Сорок семь минут, и баста.

Больше Геннадий ничего не помнил.

— Как ты их притащила сюда? — едва слышно спросил он у сестры.

— Миша Зайцев помог. Он знает Черняева с детства. Его отец и Черняев старые друзья. Папе не пришлось даже обращаться в обком.

Она не сказала, что раньше всех к Мызникову ходил Алексей. «Сейчас, прости, не могу, — сказал Александр Васильевич, выслушав младшего сержанта. — Уезжаю в Свердловск, Челябинск. Мызникова везде ждут, Мызников везде нужен. Хоть разорвись…»

Он действительно много работал. Алексей видел, какое усталое у профессора лицо, какие набрякшие веки. Но Черняеву отказать Мызников не смог.

Уже три недели Лина занималась на первом курсе Лесотехнической академии. Способная художница, которую родители с детских лет учили рисованию, она, чтобы не расставаться с отцом, забрала документы из Академии художеств, куда была принята, и теперь посещала скучные лекции, с трудом высиживая положенные часы. В ушах монотонно журчал голос лектора, рядом негромко перешептывались девчонки, а ее мысли были далеко. Она вспомнила мать. Где она сейчас? Счастлива ли со своим Юрой? Чуткая, добрая, нежная мама, она все могла понять. А Лине именно этого сейчас не хватало. Она любила забираться в широкую мягкую постель матери, обнимала ее за шею, прижималась к ее теплому телу и засыпала умиротворенная, успокоенная. Она знала, что очень похожа на мать. Такая же капризная, непоследовательная, увлекающаяся. Многие говорили ей об этом. Мама часто не могла разобраться в своих чувствах, совершала много ошибок. И она тоже. До недавнего времени Лине казалось, что ей нравится Алексей. Если он долго не приходил, она нервничала, скучала, не могла найти себе места. Но появился Паша Щекин. Теперь Лина не понимала, кто ей больше по душе. Все перепуталось. В какой-то книге она прочла, что если нравятся двое, значит, не нравится ни один. Но это была неправда. Она знала, что у Паши есть множество поклонниц, что он избалован женским вниманием, получает после каждого концерта записки с объяснениями в любви, но, странное дело, это не только не отталкивало ее от него, а наоборот, делало еще более желанным. А ведь Миша Зайцев рассказал ей, что эти записки Пашка коллекционирует и любит в кубрике читать вслух, потешаясь над девчонками, которые их написали.

— Знаешь, хорошо быть знаменитым, — недавно признался ей Паша. — На какой экзамен ни приду, как ни плаваю, тройка обеспечена. Даже звание младшего сержанта за пение присвоили. Недавно зачет Черняеву сдавал. Он мне один вопрос, второй, третий. Чувствую, сейчас влепит пару. А я знал, что он недавно стал военным, строевых премудростей не усвоил, и говорю: «Товарищ профессор, не могу я получить двойку, если все мое отделение имеет хорошие оценки. Какой же будет у меня авторитет как у младшего командира?» Он подумал, сказал: «Опасный вы человек, Щекин». Но тройку поставил. А это главное. — Паша расхохотался.

Веселый парень Паша. Бывает так за вечер насмеешься, что щеки болят. Все для него просто, ничего его не заботит, не огорчает, а жизнь такая трудная, так устаешь от постоянных тревожных мыслей. Но иногда он становится ей неприятен. Недавняя веселость кажется поверхностной, легкомысленной, шутки плоскими, неумными. Тогда она быстро прощается и уходит, а потом дома сидит мрачная, односложно отвечает на вопросы отца и долго не может уснуть. Но проходит несколько дней, и она снова хочет видеть его…

Прозвенел звонок. Лекция кончилась. Лина закрыла тетрадь, на листках которой не было ничего, кроме рисунков, и вышла на улицу.

Глава 8

ПОСЛЕДНИЕ ТРИ ДНЯ

Не забыть нежный взгляд

И Халтуринский сад,

Ни морозной зимы,

Ни египетской тьмы,

Киров мой, областной…

В четверг вечером в кубрике, который с легкой руки остряков из второй роты назывался «залом юмора и сатиры», было относительно тихо. Примостившись поближе к электрической лампочке, Васятка Петров ремонтировал часы. У него не было ни инструментов, ни запасных частей, а только отвертка, пинцет, чашка Петри и пузырек с бензином. Но часы начинали ходить. Хозяйственный Степан Ковтун спал. Самым ненавистным для него делом было тащиться посреди ночи через весь город в Южную баню. Самым любимым — поспать. Все остальные симпатии и антипатии находились между этими полярными желаниями. Алексей сосредоточенно штопал синие форменные носки. Их выдавали на год три пары. Купить новые было негде, и приходилось с большим терпением и искусством их штопать. Из головы не выходил прочитанный перед строем приказ Верховного Главнокомандующего о введении в тылу передовых частей заградительных отрядов. Слушать жесткие, предельно откровенные слова приказа было страшно. Он и сам давно думал об этом. Но сейчас их не побоялся сказать главнокомандующий: «Отступать больше некуда. Ни шагу назад!». Миша пробовал читать «Париж — веселый город» Гаузнер. Потом вытащил из-под подушки «Взбаламученное море» Писемского. Но ни та, ни другая книги не читались. Перед лицом происходящих на фронте событий все, о чем писалось в них, выглядело мелочью, чепухой. На душе было неспокойно.

Только койка Паши Щекина была пуста. «Выклянчил увольнение у Акопяна и сейчас обхаживает Лину», — с неприязнью подумал о нем Миша. Недели две назад за самовольную отлучку Акопян решил разжаловать младшего сержанта Щекина в рядовые. Такой пассаж не входил в Пашины планы. Две скромные лычки на рукаве суконки давали немало преимуществ, льстили самолюбию. Паша забросал Акопяна характеристиками и грамотами, которыми был награжден за участие в художественной самодеятельности, принес даже отзыв народного артиста Грузинской ССР певца Бакрадзе. Известный исполнитель неаполитанских песен Бакрадзе дал в Кирове несколько концертов. Паша терпеливо прождал артиста в гостинице все утро. Только к полудню певец вышел в коридор в халате и пригласил Пашу к себе в номер. Он попросил гостя взять несколько нот, сказал: «Достаточно» — и написал на форменном бланке государственной филармонии: «Народный артист Грузинской ССР Бакрадзе прослушал курсанта Щекина П. И. и считает, что ему следует обязательно учиться пению».

— Вас это устроит? — спросил он, протягивая бумагу.

— Вполне, — сказал Паша, аккуратно складывая ее и пряча в карман. Он был дальновиднее своих товарищей и хотя пока не знал, когда именно, но предполагал, что такая бумага может пригодиться. Теперь она оказалась кстати. При виде бумаги от самого Бакрадзе, знаменитого певца, которого Акопян высоко чтил, гнев командира роты ослаб, и Паша Щекин остался в младших сержантах…

В половине десятого, за час до вечерней поверки, раздалась странная дудка дневального: «Курсу построится в две шеренги!» Курсанты строились, привычно равняясь, недоумевая, чем вызвано это неурочное построение. Никто ничего не знал, не было даже обычных в таких случаях предположений. В кубрик вошли заместитель начальника Академии по строевой части полковник Дмитриев, начальник курса капитан Анохин, батальонный комиссар Маркушев. В руках у Дмитриева все увидели свернутый трубочкой листок. Дмитриев встал поближе к лампочке, не спеша и, как показалось первой шеренге, торжественно развернул бумагу. «Приказ Народного Комиссара Военно-Морского Флота, — без всякого вступления начал читать он. — В связи с усложнившейся обстановкой на фронтах и большой потребностью частей в медицинских кадрах курсантов третьего курса Военно-морской медицинской академии направить в действующую армию для выполнения боевых заданий командования».