Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья Страница 38

Тетка внимательно следила за приготовлениями к выносу и без конца приглаживала Лилеку волосы, пока не закрыли крышку гроба. Януш наблюдал этот обряд, и его поразило, что все выглядит «как всегда», хотя обстоятельства были совсем не обычные. «Все смерти одинаковы», — подумал он. Но когда гроб вынесли и лошадь, запряженная в катафалк, тронулась легкой рысцой, а тетка, не поспевая, затрусила вдогонку, Януш переменил мнение. Он остался на тротуаре на углу Халубинского, а черные дроги свернули в Иерусалимские Аллеи, и их заслонили велосипедисты-рикши со своими колясками, немецкие грузовики и проходившие воинские части. Теперь эта смерть показалась ему совсем иной — неправдоподобной и еще более непонятной.

Вспомнилась смерть Янека Вевюрского — он называл ее мысленно «светлой». Смерть Лилека нельзя было сравнить со смертью Вевюрского. Весь жизненный путь, который вел к ней, был совсем иным. И, хотя в жизни Януша Лилек остался как напоминание о Янеке, они были такими разными, что Януш, разумеется, никогда не задавался вопросом, каков же он, этот Лилек, на самом Деле. Он был для него просто частицей польского пейзажа, подобно камню или дереву, не более.

Стремление жить полной мерой для Януша всегда было чем-то отталкивающим, хотя он никогда не признавался себе в этом. Он понимал, что Лилек из тех людей, которые не думают, да и не могут задумываться о таких вещах, и все-таки Янушу не хватало снисходительности. Отдаваться жизни, не видеть ничего, кроме течения, которое подхватило тебя и уносит, представлялось ему — а может, это было лишь подсознательное ощущение — чем-то противоестественным.

И все же Януш не мог не восхищаться такой жизнью и смертью. И когда он над этим задумывался — а именно здесь, на улице Халубинского нашел на него такой стих, — то испытывал нечто вроде легкой зависти.

Даже какое-то сожаление: если бы я был способен на это!

Януш немного побаивался этого чувства. Дай ему волю — и не избежать тогда серьезных осложнений. Он боялся самого себя и, может, именно поэтому старался не ездить в Варшаву. Вид города, придавленного каблуком немецкого солдафона и наперекор всему такого живого, всегда глубоко трогал его. «Слишком глубоко для меня», — сказал он себе. И тут же отправился на вокзал узнавать, когда отходит ближайший поезд на Сохачев.

На углу улицы Эмилии Плятер, напротив огромного куба центрального вокзала, стояла Ядвига. Из здания вокзала то и дело высыпали толпы приезжих. Черные, оборванные, они сгибались под тяжестью мешков и старых, перевязанных веревками чемоданов. Бабы двигались медленно — видимо, под юбками у них были спрятаны куски мяса и сала. На тротуаре у здания вокзала группами стояли жандармы. Они наугад выбирали из толпы то одного, то другого, подходили и спокойно, уверенно отнимали чемодан или мешок. Одни сопротивлялись, другие, особенно женщины, начинали упрашивать, но ничто не помогало. Мешок никогда не возвращался владельцу. Большинство же спокойно мирилось с потерей товара; возможность такой потери учитывалась в предварительных расчетах.

Вдруг толпа заволновалась. Одни бросились бежать, другие сгрудились, чтобы поглазеть на какое-то зрелище. Два гестаповца конвоировали маленького бледного паренька, тащившего большой, слишком тяжелый для него чемодан — наверняка с оружием. Здоровенные немцы, казалось, одним своим видом подавляли парнишку, невзрачного и даже какого-то хрупкого. Ядвига вспомнила покойного внука органиста из Ловича — парнишка был очень похож на него. Подъехала какая-то машина, гестаповцы втолкнули в нее парня и умчались. Движение у вокзала постепенно входило в свою колею.

Ядвига так засмотрелась на происшествие, что едва не пропустила катафалк. Лошадь трусцой и словно бочком вклинилась в толпу, валом валившую с вокзала, пошла медленнее, и тетка догнала наконец дроги с балдахином на четырех черных колонках, между которыми стоял простой желтый гроб. Ядвига заметила, что торчащая из-под крышки гроба прядь волос полощется на ветру, словно шелковая ленточка.

Ядвига узнала тетку. Они познакомились когда-то еще на Воле; тетка эта состояла даже в дальнем родстве с Янеком Вевюрским. Только теперь, увидав ее, Ядвига поняла, откуда взялся Лилек и почему он был вместе с Янеком. Вообще Ядвига скептически относилась ко всяким политическим делам, но родственными отношениями и связями дорожила. Поэтому ей стало жаль Черного Лилека. Она смотрела на проезжающий мимо катафалк сквозь слезы и вспоминала бедного «дядю», которого очень любила.

«Ну чего им всем надо? — подумала она. — Чтобы было лучше? А делается все хуже, так страшно, что дальше уже некуда. Жуть. На улицах чуть не каждый день расстреливают ни в чем не повинных людей. И что родится из этой крови? Новая жизнь — и новая смерть».

Ядвига не понимала происходящего. А Януш, который тоже не понимал, но совсем по другим причинам, ничего не мог ей объяснить.

«Ничего он мне не сказал толком, — думала Ядвига. — Я даже не знаю, как погиб этот Лилек, за что он боролся. Может быть, за то же самое, что и дядя? Пожалуй, да. Себя защищал, за себя боролся. Не хотел быть подлецом. Не хотел покориться. Наши — они все такие».

И Ядвига почувствовала что-то похожее на гордость.

«Жаль, что Януш не такой», — подумала она, глядя, как желтый гроб быстро проплывает по улице.

Спыхала остановился на углу Маршалковской, на той стороне, где «Полония», возле цветочного магазина Бурсяка в доме Маркони. Потом отступил от края тротуара к самым окнам, откуда хорошо просматривалась вся улица и можно было издали увидеть, не следит ли кто-нибудь за похоронной процессией. Но он не заметил ничего подозрительного; вероятно, немцы отказались от слежки. Это было хорошим знаком — враги изменили своему обычному педантизму. Видимо, кто-то приказал выдать тело Лилека и следить за похоронами, да потом запамятовал, занявшись новыми, в сто крат более важными делами, и на это махнул рукой. А может, все произошло даже и не по воле властей. За последнее время гитлеровцы не доводили до конца много и второстепенных и важных дел — и Спыхала сделал вывод, что дисциплина у них хромает.

Спыхала плохо знал Лилека. Он давал юноше мелкие поручения, хотя отнюдь не разделял его взглядов. Организация подпольной типографии и редакции по поручению ППР — все это делалось помимо него. Но поскольку Спыхала был свидетелем схватки и трагической гибели этого занятного паренька, он счел себя обязанным отдать ему последний долг как солдату.

Последнее время Спыхала был недоволен собой. Все его существование во время оккупации походило на бесконечный сон. Он не ощущал действительности, а как-то странно скользил между явками, собраниями и личной жизнью, которая тоже словно парила в пустоте. С момента своего возвращения из Пустых Лонк он всю свою деятельность воспринимал как временную. И что хуже всего, свою веру и убеждения он тоже считал временными, вроде пальто, которое в любую минуту можно снять и повесить на вешалку. При этом у него было неясное, но с каждым днем все более отчетливое впечатление, что пальто это повесит не он сам, а старуха-история.

Страшная старуха. И никакие размышления в духе Гамлета ничем тут не могли помочь, ибо и они повисали в той же пустоте, что и вся его деятельность.

Он видел, как катафалк приблизился, миновал его и поехал дальше. Видел лошаденку, гроб, возницу, маленького и сгорбленного.

«Только не надо грустить! Никакой грусти! — говорил он себе. — Тысячи, десятки, сотни тысяч таких ребят гибнут ежедневно. Этот один не имеет никакого значения. Невзрачный черный катафалк — великолепный экипаж и эти похороны — великолепные похороны. Другие просто втоптаны в песок, сожжены, брошены у дороги или в лесу. А этот едет, словно какой-нибудь король, на настоящее «довоенное» кладбище».

Он смотрел на маленькую фигурку тетки, которая почти бежала за черными дрогами, и даже улыбнулся.

«Только не поддаваться философии страдания с ее трагической символикой, — думал он. — В том, что происходит, нет никакого смысла. Ведь в сущности все эти вещи не имеют ничего общего с тем трагическим значением, которое мы им придаем. Лошадь — это лошадь, гроб — ящик, сколоченный из сосновых досок, тетка — оборотистая бабенка, которая ухитрилась вырваться даже из рук гестапо. Не надо все это превращать в символ, этак далеко не уедешь».

Глядя, как катафалк проезжает Маршалковскую и направляется к Брацкой, Спыхала вдруг ощутил безмерную тоску по обыденности. Ему захотелось жить без пафоса, без ореола страдальца, без таких понятий, как героизм и самопожертвование, которые в действительности выглядят совсем иначе. Ведь не было ни геройства, ни самопожертвования в том, что Лилек, как кошка, прыгал с крыши на крышу и его подстрелили, как кошку, когда он высунулся из-за трубы.

На углу Нового Свята стояла Геленка. Она не была знакома с Лилеком, но, узнав обо всем от Анджея, нашла похороны с провожающими на каждом углу великолепной идеей и настояла на том, чтобы и ей разрешили отдать последний долг покойному. Собственно, для Геленки все это было скорее прогулкой. Она одна из всех пришедших на похороны «гостей» заметила, что день по-весеннему великолепен и по бледно-голубому небу плывут мелкие рваные облачка. Здесь, на углу Нового Свята, ощущалось дуновение ветерка с Вислы, ласковое, легкое, даже какое-то игривое, что сейчас казалось чем-то прямо-таки неприличным.