С утра до вечера. В чистом поле - Ромуальдас Ланкаускас Страница 38

Довольно ворочаться в постели: заснуть все равно не удастся. Он сел, нагрел воды, побрился, глядя на свое изображение в холодном стекле зеркала: глаза покраснели, запали, пересохшие губы потрескались.

Он надел плащ и вышел на улицу. Небо было светлое и тихое; белесые облачка повисли над крышами и башнями просыпающегося Вильнюса. Старый город лежал в долине. Стоя на холме, он видел широкую панораму, открывшуюся перед глазами. Башни, башни! Сотни белых башен. Они взмывали в небо, а вдалеке голубели холмы, темнели леса.

Солнце поднялось еще выше и залило город светом; вспыхнули золотом короны башен и сверкнула внизу река, вынырнувшая из одежд тумана.

Он спустился на пустую улицу. Нет, улицы уже не были совсем пустынны: проносились одинокие троллейбусы и автобусы, в которых сидели первые пассажиры. Дворники махали метлами, сгребая в кучки вчерашнюю пыль.

Рядом с ним остановился загородный автобус и со скрежетом распахнул двери, словно приглашая его. Автобус стоял и ждал, как будто он непременно должен сесть. И он не устоял перед этим безмолвным призывом. Он перестал рассуждать. Поднялся, сел у пыльного окна и удивился, что кроме него, кондукторши и еще одной женщины, никого в автобусе нет. Он сам не знал, куда собирается ехать — и не думал об этом.

За городом, над избами, уже курился синеватый дымок, рассеиваясь в ясном небе. День обещал быть погожим. Беспрестанно гудел мотор, автобус ехал вдаль, мимо полей и бора. Тяжелая ночь без сна сразу забылась. Остановив автобус, шофер обернулся и попросил у него спички. Он зажег ему сигарету, но сам не закурил: не хотелось. На ветровом стекле висело фото улыбающейся девушки. Наверное, это была шоферова девушка, и ее изображение всегда путешествовало с шофером, а тот, глядя на дорогу, видел и ее, думал о ее губах, глазах, волосах. Он даже позавидовал шоферу. Наверное, в жизни этого парня все ясно, просто, гладко, как этот асфальт — а может, и нет.

Он вспомнил: где-то здесь протекает быстрая и веселая речка. Надо ее увидеть. Он внезапно захотел очутиться у реки и взглянуть на стремительный бег воды, мерцающей на солнце, вдохнуть ее свежий запах и побродить по воде.

В лесу он слышал гул удаляющегося автобуса, но вскоре гул исчез, и тогда отчетливо зазвенели голоса щебечущих птиц. Лес просто сотрясался от звона. Посвистывали дрозды, куковала кукушка, где-то закричала иволга. На мху лежали кучки сухого лосиного помета, в земле были выдавлены следы. Роса сверкала в серебристых кружевах паутины. И пахло первыми грибами.

Он почувствовал реку, еще не видя ее, а потом разглядел воду сквозь кустарник. На лугу росла высокая, влажная от росы трава; она была по колено. Он брел по траве вдоль реки, прислушиваясь к тихому бормотанию вод, еле слышному шелесту листвы и птичьему гомону. Солнце все сильней припекало лицо. Его охватили усталость и сон; глаза закрывались сами.

Вот — ложбина у реки и цветущий луг, о котором он мечтал в городе, вот — умопомрачительная пестрота — багрянец, синь, лазурь — полевых цветов. На широком лугу не было ни человека, ни скотины. Луг дышал несказанной чистотой, словно она выпала ночью, как роса.

Он снял плащ, расстелил его под ивняком, лег в тени, чтоб солнце не припекало, и поглядел на небо, на белые облака, чистые, блуждающие по синим небесным дорогам. Так бывало в детстве — он ложился навзничь и считал облака: одно, два, три, четыре, пять, пока не сбивался со счета. И смеялся без причины, просто так, потому что весело.

Проснулся он около полудня: солнце висело в центре неба. Часы остановились. Воздух дрожал от жары. Лежа, он слышал, как трещат в траве кузнечики. Крохотная, красная букашка медленно ползла по качающемуся стеблю; добравшись до метелки, она застыла, словно прикидывая что-то, и поспешила вниз, в густые джунгли травы. Зеленая бархатная гусеница, выгибая пушистую спинку, ползла по его руке. Он смахнул гусеницу в траву, встал и увидел, что он уже не один: на берегу реки трудился человек со спиннингом, проворно вертя катушку, а в траве скакала только что пойманная щука. Она вспрыгивала в воздух и падала меж цветов, сверкая на солнце мокрым хребтом.

Он подбежал к рыбе. Зеленая щука ворочалась в сочной траве, с трудом разевая пасть; из жабр хлестала кровавая пена. Река была близко, рукой подать, но рыбе не суждено в нее вернуться.

— Ну ж повезло же вам! — воскликнул он.

Рыбак улыбнулся улыбкой очень счастливого человека.

— Ничего рыбка. Кило два потянет.

— Красавица!

— Первая сегодня. А вы без спиннинга?

— Да. Я спал, — рассмеялся он, глядя на рыбу, которая все еще металась.

Рыбак схватил щуку, подержал ее на весу, извлек из пасти блесну, все не нарадуясь своей добыче, и торжественно водворил ее в рюкзак. Лицо у рыболова светилось. Рюкзак лежал на траве, он дергался и ворочался. На помятой траве алели пятнышки крови.

— Теперь можно и пообедать, — сказал рыболов и снова схватил рюкзак. — Может, и вы соблазнитесь? Жена столько всего наложила, один не осилю.

— Но…

— Никаких «но». Если проголодались, милости просим. Говорю, закуски прорва. Не стесняйтесь.

— Я сперва искупаюсь.

— Ладно. Только не задерживайтесь.

Он пошел по берегу, нашел место поглубже, выкупался и вернулся к рыболову, а тот сидел в тени, разложив на газете такую уйму снеди, что и в ресторане не увидишь. Рыболов уплетал так, что за ушами трещало — крутые яйца, окорок, редиску, сыр, масло… В термосе булькал горячий кофе.

— Что вы тут делаете? — поинтересовался рыболов.

— Ничего.

— Ничего? И даже удочку не захватили?

— Нет.

— Ну и чудак! Как же это — к реке без удочки? Преступление!

— Я спал, — снова рассмеялся он, жуя окорок. — Ночью мучала бессонница. Утром пошел пройтись, сел в автобус и очутился здесь.

— Бессонница, значит?

— Да.

— Меня она тоже донимает. Таков уж наш двадцатый век — нервы, нервы. Да, уважаемый, нервный век, и никто не знает, какие он еще сюрпризы готовит. Может — приятные, может — страшные… Теперь все сложно. Черт его знает, как сложно. И никакие, понимаете, электронные машины не помогут человеку решить его насущные проблемы. А их ведь тьма, пропасть. На каждом шагу что-нибудь такое. Что ж прикажете — ничего не думать, не рассуждать, не чувствовать? Чем же мы тогда отличаемся от сытой скотины? Увы, те, кто чувствует и думает, чаще всего плохо спят по ночам… Ладно, порассуждали и хватит. Сегодня я хочу бродить у реки и рыбку ловить. — Рыболов сложил в рюкзак остатки завтрака. — Ну,