Канта Ибрагимов - Учитель истории Страница 39

Они подошли к острову с противоположной стороны, там, где Ана никогда не была, куда их не пускали. Здесь берег был дикий, заросший, с большими каменными валунами. Спрятав лодку, первым сквозь непролазные колючие заросли пошел Радамист, за ним, боясь поцарапаться, осторожно пробиралась Ана. Вскоре вышли к высокому деревянному забору, огибая его, наткнулись на тропу и скрытый лаз. Просторный двор, какие-то бараки, зловонная тара, огромные черные и цветные мухи, от жира еле взлетают. В конце двора маленькая топь, с человеческими испражнениями, там кишат черви с палец величиной.

— Я не могу! — взмолилась Ана, уже давно закрывая платком нос и все лицо.

— Погоди... иди сюда. Помоги... Толкай, э-э-х! — они с трудом столкнули огромный глиняный чан с водой; обнаружился темный, глубокий колодец, откуда шел нестерпимый смрад.

— Ой! — отскочила Ана.

Радамист встал на колени, стал вглядываться вглубь, потом тыкал туда палкой, что-то в яму кричал.

— Что Вы делаете? Давайте уйдем отсюда! — стонала Ана.

— Иди сюда, смотри... Смотри, ты должна знать, что рабов ожидает, ты отсюда в шаге жила.

— Нет-нет! — отпрянула Ана.

— Смотри! Может, здесь твои брат и сестра.

Превозмогая отвращение, Ана наклонилась над узким кругом: в глубине тощий, уже посиневший затылок, от худобы выпирающие позвонки.

— Он уже мертв. Пошли к другим чанам.

— Что это? — истерично кричала Ана.

— Это знаменитые «соты Бейхами»!

Они опрокинули еще три чана, две ямы пусты, в третьей то же самое. Взялись за следующий, только освободили вход, склонились — навстречу дикий рык, клыкастый разъяренный оскал, огромные бешеные глаза. Радамист упал навзничь, а Ана, крича, побежала прочь, проворной кошкой забралась на забор и уже собралась перескочить, как глянув на море, застыла:

— Радамист! Корабли! Сюда идут корабли.

С помощью Аны, задыхаясь, с трудом вскарабкался Радамист на забор, вытирая со лба пот, застилающий глаза, глянул в направлении руки Аны.

— Императорский легион! — еще в большем страхе прошептал он. — Надо бежать, не то попадем тоже в ямы, — крикнул он, неуклюже спрыгивая с забора.

Уплыть не успели, их бы заметили и нагнали, поэтому остаток дня скрывались в густых прибрежных зарослях, затащив туда же лодку. Дважды слышали совсем рядом голоса: вначале с моря, видимо, остров огибали на лодках; а потом из зарослей, со стороны огороженной территории, и оттуда донесся истошный предсмертный крик.

Уплывали от острова, когда наступила глубокая ночь, в открытом море чуть не столкнулись с теми же кораблями, и если бы была луна, их точно заметили бы, а тут брызги от многочисленных весел, словно щедрый дождь, оросили Радамиста и Ану, прижавшихся в страхе ко дну своей небольшой лодки.

Лишь когда все стихло, продолжили они путь. За этот нелегкий день уже немолодой Радамист, видно, сильно устал, все медленнее и медленнее, тяжело дыша и охая, он всем телом ложился на весла.

— Давайте я погребу, — предложила Ана.

— Погреби немного, что-то я устал, — согласился Радамист, и, примостившись на корме, он немного поерзал и затих, склонив голову на грудь, сонно сопя.

А Ана мерно, сильно, долго гребла и чувствовала, что теплое морское течение, как и ночь назад, ей помогает, несет лодку через Босфора пролив, из Мраморного в Черное море. Позади остались редкие огоньки Константинополя, и только когда при выходе из Босфора в Черное море появились мрачные, страшные в ночи Кианейские скалы, Ана, боясь сбиться с курса, разбудила Радамиста.

— У-у-х! Бр-р-р! — от ночной прохлады судорожно встряхнулся Радамист, огляделся. — Ну ты даешь! Или я столько дремал? Устала?

— Ничуть, — звонок голос Аны. — Только куда плыть? Кругом скалы.

Склонившись за борт, Радамист оросил лицо, потом долго вглядывался то в звездное небо, то в чернеющие скалы, и наконец, указал курс.

В это время на востоке всплыла откусанная яркая луна; она неровным, игриво-манящим фосфоритовым светом легла колдовской дорожкой по вроде спокойной, заспанной глади Черного моря. Тишина была дьявольской, давяще-молчаливой, и если бы не ровный всплеск весел, была бы одичалая жуть.

— Ана, — могильным голосом произнес Радамист, — как можно в ночь одному в безбрежном море быть? Какой это страх!

— Природа не страшна, страшна взбунтовавшаяся стихия, а еще страшнее человек-выродок, с врожденной душою раба. — Наступила долгая пауза; оба думали об одном, и Ана спросила. — Что значит «соты Бейхами»?

— «Соты Бейхами»? — переспросил Радамист, глубоко вздохнул, — левей, левей держи, — поправил он курс, а потом начал тихо, будто для себя, этот рассказ, возбуждаясь и заново все переживая; его голос становился все громче, с надрывом. — Я сам о «сотах Бейхами» услышал впервые только тогда, когда мы потеряли сына. А сегодня благодаря тебе я воочию увидел это злодейство... Говорят, это насилие зародилось где-то на востоке, в бескрайних просторах Алтая, а сюда пришло вместе с кочевниками-завоевателями жужанами с обширной территории восточной части азиатских степей — от Большого Хингана на востоке до озера Балхаш на западе. Суть в том, чтобы изощренно-дьявольски воздействуя на человека, изменить его психику, поразить головной мозг и всю нервную систему, то есть превратить даже не в раба, а в послушную злую собаку. Для этого отбирают очень сильных, здоровых невольников, сажают их в одиночные клетки и морят голодом, давая только раз в сутки подсоленную воду. Через две недели, когда человек уже полностью истощен, умирает от голода, а голод очень страшное физиологическое состояние, им в изобилии дают вяленое мясо, и только мясо, сколько угодно. Голодный жадно ест, и даже уже насытившись, инстинктивно, из-за страха вновь голодать, пихает внутрь неразжеванные куски. Человек — сам мясо, объедается уже несвежим мясом, желудок и кишечник не срабатывают, забиваются, запор; мясо и мясо — одна среда, начинается страшное отравление. Живот — сила человека, а боли в животе несносные. Вот такого уже сломанного насилием человека обвязывают кандалами, кидают в яму, же плеч человека, так чтобы только голова чуть двигалась, а сверху ставят огромный чан, наполненный водой, с маленькой дырочкой, из которой часто просачиваются крупные капли влаги. Через отдельную тростниковую трубку в яму поступает воздух. Вот эти ямы и называются «сотами Бейхами». Через две недели «соты» вскрывают. Многие умирают, многие становятся бешеными и их, в основном, убивают, а редкие — редкие выживают, это те, у которых всякая человеческая чувственность атрофируется. От внутренних болезней, а более от воздействия капель на голову, у них полностью меняется психика, а сознание примитивно. И как ни парадоксально, сильные духом люди эти пытки не выносят, первыми умирают, а вот те, что в жизни были «тряпками», в основном выживают... Однако я отошел от темы, — продолжал свой рассказ Радамист. — Выжившего из «сот» высвобождает будущий единственно-беспрекословный хозяин. И делает это только ночью, помещает сломленного в темное сухое помещение, потихоньку выкармливая здоровой пищей, и когда тот чуточку адаптируется, вновь кидает в одиночную клетку, как бы заново повторяя процесс, и тихо спрашивает: «Будешь служить мне? Я спасу тебя! Я твой господин, твой хозяин, твой Бог!». «Да, да, да!» — уже нечленораздельно гавкает истязаемый, с тех пор он говорит только междометиями, и это уже не раб, это настоящий изверг — верный исполнитель любого пожелания хозяина, и умереть по воле хозяина, конечно, не честь, чести у него нет, но беспрекословный закон... И вот такой изверг из «сот Бейхами» лишил нас сына... и не просто лишил, а обезглавил! — говоривший с надрывом Радамист горько зарыдал. Сквозь это гнетущее рыдание, всхлипывая. — Эту яркую, красивую головушку, которую я с детства ласкал, любил, лелеял, целовал... окровавленную кинул к нашим ногам. И как мы после этого еще живем? Как с ума не сошли? Не знаю. Видно, девочки сдержали нас, родительский долг заставляет еще жить.

Долго, очень долго рыдал Радамист, пока полностью не выплакался. Потом осмотрелся в ночи, и тихо:

— Да, Ана, ты права, природа не страшна — изверг в человеческом обличии страшен. И этот изверг — ничто, куда страшнее его «матка» — ублюдок Басро Бейхами, его породивший.

— А как это случилось? — не сдержалась Ана.

— Левее... еще левее держи... уже подходим. Устала? Тогда слушай, в первый раз другому рассказываю... Каждый год в столице Византии Константинополе отмечают праздник урожая. Обычно это событие происходит во второй половине сентября, после сбора основного урожая винограда, когда поспевает молодое вино. Этот праздник — всеобщее гулянье, раздолье, ярмарка, карнавал, театральные представления и, конечно же, спортивные соревнования. Как известно, в Византии самое популярное место — ипподром, скачки. Однако во время праздника урожая с некоторых пор устраивается нечто вроде олимпиады по многоборью. Участвовать может любой, даже женщины, правда, они никогда не доходили до финала. В многоборье четыре этапа, каждый этап — целый марафон, занимает по времени час, в целом с утра до полудня. На первом этапе — скачки вокруг Константинополя по пересеченной местности, что составляет более ста двадцати стадий[30]. На втором — плавание от Константинополя до Двуглавой скалы и обратно, это еще около тридцати стадий. Потом бег: довольно крутой подъем от моря до центрального ипподрома-стадиона, это тоже более двадцати стадий, и наконец, только двое первых, кто пересекает белую линию на стадионе, выходят в финал — кульминацию праздника-соревнования; и между ними происходит поединок, с применением тех средств, которые спортсмен смог донести до стадиона с самого начала соревнования.