Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди Страница 39

— Вы ж там за речкой за рабочим скотом хорошо доглядывайте! После непогоды чтоб сразу нажать и посеять!

— Доглядаем хорошо! — кричала в ответ Ульяшка. — Хоть переезжай и погляди!

— На чем я перееду — на штанах? — спрашивал Хвиной.

— На штанах, дядя Хвиной, не переедешь! Опрокинет волной! А за быков не тревожься: ухаживаем на совесть!

И Аполлону и Мирону вначале захотелось как-то высмеять Хвиноя, но желание это быстро исчезло, исчезло потому, что в коротеньком разговоре через речку было заключено для них обоих много сурового смысла: кочетовцы тяжело ранили Филиппа, убили Андрея Зыкова, но не сломили людей, не запугали их. Они помнят о севе, готовятся к нему… И самым настойчивым и твердым из этих людей был Хвиной.

— Убрать бы его к чертовой матери; — сказал Мирон и подавил невольный вздох.

— Сейчас этого не сделаешь: речка, знытца, помехой стала. А крутиться нам тут нельзя, — с глухим сожалением проговорил Аполлон, и они разъехались по домам, договорившись, что попозже Мирон придет к Аполлону на «тихую свадьбу».

Не все им нас!

Хотя уже приближался час глухой полночи, Хвиной все еще не спал. С печи, сквозь густую темноту хаты, он привыкшими ко тьме глазами хорошо видел мутное пятно оконца, не закрытого ставней, и рядом — белую подушку на кровати Наташки. Сноха долго рассказывала ему хуторские новости и вдруг затихла.

«Ай уж уснула?» — с сожалением подумал Хвиной, которому хотелось кое о чем поговорить поподробней.

Хвиной хотел бы спросить Наташку: «Так, значит, Кирей после налета кочетовцев залез на чердак и там будет ждать не красной, не белой власти, а такой, какая помягче?.. Так ему, барану безрогому, на чердаке придется сидеть до тех пор, пока штаны прорастут лебедой и дурнопьяном…»

Хотел бы Хвиной сказать снохе, ставшей с недавних пор задушевной собеседницей, что у старого Семки Хрящева неспроста острый нос задран кверху, а левое плечо опустилось книзу: «Всю жизнь он принюхивался: чего бы украсть? Ну, а как украдет, то делается прихиленным да ласковым. За долгие годы чужого натягал целую гору, а теперь, стало быть, проповедует, что советская власть негодная, дескать, потому, что любит заглядывать через плетень. «В своем дворе я, говорит, имею право и без порток ходить». Ничего, мы его заставим портки надеть: во дворе тоже не пристало трясти срамотой!..»

Наташка рассказала, что Мирона Орлова эти дни не видно ни в хуторе, ни во дворе.

«Куда же этот усатый лисовин подался?» — думал Хвиной и в темноте подозрительно покачивал головой.

Потом он думал о Матвее:

«После налета кочетовцев туманом застлало ему глаза, ноги перестали повиноваться, слег в постель. Все это чистая брехня Матвеевой жены. Сделала мужа хворым, чтоб удобней было запугивать людей, сбивать их с дороги. Ходит по хутору и причитает: «Теперь мало найдется охотников выезжать на сев, не каждому понравится лишиться здоровья, а то и жизни, как вон лишился ее Андрей Зыков».

Сердце Хвиноя застучало сильнее, в ушах зашумела горячая кровь, когда он вспомнил про самого главного смутьяна и агитатора против сева — про Федора Евсеева. Андрей Зыков, занявший в сердце Хвиноя прочное место судьи и наставника в трудных вопросах жизни, остался им и после смерти. Хвиною легко было вызывать кума на важные собеседования, — стоило только горячо захотеть этого, и он появлялся. Вот и сейчас Андрей неслышно вошел в хату, поставил табурет поближе к печи, присел, не снимая весеннего полушубка с укороченными полами.

— Что у тебя тут не ладится, кум? — запросто и озабоченно спросил он.

Хвиной нетерпеливо и сердито заворочался на печи и начал возмущаться:

— А ведь Федька Евсеев, мой сваточек, — гадюка несусветная! Против сева агитацию разносит! Как думаешь, заарестовать его?

— Не трогай никого, пока наши не вернулись из погони за кочетовцами. А после, как случай подвернется, не провороньте, сделайте это… В какую сторону наши погнались за кочетовцами? — спросил Андрей, надевая шапку на свои черные волнистые волосы, еще заметней побелевшие на висках.

— Туда, на Извилистую речку, — указал Хвиной.

— Трудно им по такому разливу.

Андрей быстро исчез, но, появившись вновь на секунду у самого порога, сказал:

— Кум, а амбар ты плохо караулишь. Боишься?

— Винтовка осталась без патронов: все до единого Ваньке пересыпал, да и хлеба в амбаре не осталось, — начал оправдываться Хвиной.

Андрей, уже ухватившись за дверную ручку, с сожалением проговорил:

— Я бы за тебя постоял на часах, хоть бы затвором пощелкал, попугал бы гадов… Но знаешь, какая беда? С того момента, как они меня убили, стал я какой-то легкий… и не могу задерживаться на одном месте.

За окном раз и другой скрипнула ставня.

— А теперь вон и ветерок поднимается, будет гонять, как пушинку… Скучно трудовому человеку без дела колесить из конца в конец…

И Андрей исчез и больше не появился.

Пристыженный «разговором» с кумом, Хвиной слез с печи, оделся и, накинув на плечо винтовку, осторожно, чтобы не разбудить ни Петьки, спавшего на запечной кровати, ни Наташки, вышел из хаты. Ветер, швырнувший пригоршню холодного дождя прямо в лицо, сразу прогнал полусонные раздумья, заставил глядеть под ноги, чтобы не попасть в глубокую лужу, не наткнуться на изгородь… С крыльца за ним увязался Букет, вылезший из своего ящика с соломой. Вместе они почти бесшумно прошли гумно, три-четыре раза тихонько, будто разгуливая, обошли амбар и, наконец, остановились под навесом над его дверью.

Хвиной уже несколько минут прислушивался к ночи, присматривался к ее почти непроницаемой темноте. Его уши не улавливали ничего подозрительного. Неустанно, как и все эти дни, шумела Осиновка, тесно ей было в узких берегах, в крутых излучинах; иногда свирепым напором мутного течения ей удавалось подточить и вырвать из цепких корней глыбу земли, и тогда до Хвиноя долетал тяжелый всплеск, отзывавшийся эхом в высоких вербах левад; иногда посвистывал ветер, перекатываясь через скирду, вырываясь из-за боковой стены амбара… Глазам Хвиноя тоже не видно было ничего такого, что заставило бы насторожиться, а Букет почему-то не раз уже прорычал в сторону двора и порывался залаять и побежать туда.

— Кой черт тебе там примерещился? Молчи и сиди на месте! — сердито прошипел Хвиной. — Постоим часик, переждем самую глухоту ночи и уйдем спать…

Но Букет, повизгивая, кинулся прочь от амбара, и неуверенный лай его быстро стал удаляться.

В голосе собаки Хвиной уловил нерешительность, а когда она совсем замолчала, подумал: «А может, Ванька вернулся из похода?» — и, обрадованный, поспешил ко двору. Только недавняя гибель Андрея напомнила, что надо быть осмотрительным. Он обошел хату с тыла, незаметно пробрался в кизячник, который одним углом почти примыкал к крыльцу. Плетневые стены кизячника за годы сильно усохли, и на стыке их образовалась щель. Прильнув к ней, Хвиной, к немалому своему удивлению, увидел свата Федора Евсеева. Он стоял на крыльце и, звякая дверной цепочкой, негромко вызывал хозяина.

Когда Наташка появилась в приоткрытой двери и заспанным, удивленным голосом спросила его: «Чего бродишь по ночам?» — Федор ворчливо сказал:

— Хозяин мне нужен. Трудности невозможные переживаем… До сна ли тут?.. Посоветоваться надо…

— Папаша ушел…

Наташка и в лучшие времена относилась к брату с недоверием, а теперь, когда многие осиновцы доподлинно знали, что он поддерживает дружбу с врагами советской власти, и вовсе опасалась его.

— Куда же он ушел?

Наташка, если бы и знала, не сказала бы правды.

— В Забродинский, к Науму Резцову. Должно быть, за патронами. Пустые патронташи нацепил и ушел, — твердо проговорила она.

— А еще что взял? — тихо допытывался Федор.

— Что ты, допрос снимаешь?.. А еще взял винтовку! И теперь уходи хоть к чертовой матери. — Наташка хотела захлопнуть дверь, но брат удержал ее.

— Не бесись! Я к тебе от Григория Степановича. Чтоб поверила, он прислал тебе одну штуку. Взял у тебя ее на память и носил в боковом кармане.

Хвиной видел, что Федор Евсеев что-то передал Наташке и еще тише заговорил:

— Знала бы ты, дуреха набитая, как он к тебе тянется!.. Будто ты его присухой накормила… Ты вот только вникни в мои слова…

И из минутного рассказа Хвиной узнал, что произошло два часа назад в доме Аполлона: Гашку, нарядившуюся в самое лучшее платье и готовую идти к Филиппу, заперли в горнице, связали, ткнули под нос икону и, впустив к ней сильно захмелевшего Гришку ушли…

Хвиной как-то одеревенел и будто прилип к стене кизячника, а его сват, переходя на гнусавую речь, с циничной усмешкой в голосе заканчивал свой рассказ:

— Напрасно трудились Аполлон и Мирон. Гашка не по вкусу Григорию. Так он на коня — и прямо через речку. Ты ему нужна!.. Говорит, горечь мою только она убьет… Не упорствуй, придем… А?