Вадим Очеретин - Я твой, Родина Страница 39

Вытаскивая из грязи увязнувший сапог, она услышала совсем рядом чужую речь. Сразу даже не сообразила, что это немцы. Невольно присела, съежилась. Над нею, вспыхнув, метнулась вверх и поплыла вдаль ракета. Справа, шагах в двадцати, на бугре Соня увидела торчащие над окопным бруствером головы в чужих касках. Застучал пулемет, и цветные капли трассирующих пуль через ее голову умчались в ту сторону, куда она пробиралась. В окопах закричали «хальт!» и Соне показалось, что кто-то бросился в погоню за ней. Ноги сделались дряблыми, подогнулись. Девушка упала и в мерцании потухающей ракеты разглядела совсем близко речку и развалины зданий за нею. Собрав последние силы, она быстро поползла, стараясь держать сумку на спине, чтобы не промочить ее.

Николая третий раз за ночь вызвал командир бригады:

— Как «язык», а?

— Пока нет, товарищ гвардии полковник.

Закопченный пожаром подвал, где разместился командный пункт, едва освещался аккумуляторной лампочкой. Густой табачный дым омрачал и без того унылое помещение. Только поблескивали кольца гранат, приготовленных там и тут, да автоматы в руках связных, которые притулились по углам и дремали.

Полковник с зеленым от переутомления лицом, кутаясь в шинель, наброшенную на плечи, подошел к Николаю.

— Вы понимаете, — он подчеркнуто сказал «вы», — насколько это важно? А? Немцы прекратили обстрел и контратаки. Мы должны знать, что они собираются делать. — У нас на исходе и горючее и боеприпасы, которые подвезти пока невозможно.

Речь комбрига была необычно суровой. Николай сдвинул брови над запавшими глазами, втянул голову в плечи.

— Понимаю, товарищ гвардии полковник.

— Нет, вы не понимаете. Не узнаю автоматчиков. Где настойчивость? Объясните, почему до сих пор нет «языка»?

— Бойцы устали, шесть суток без передышки…

— А остальные, по-вашему, эти шесть суток в шашки играли? — вспылил комбриг и, сбросив шинель на стол, сунул руки в карманы брюк. — Я вашими автоматчиками сегодня недоволен. Так им и передайте, что вся их отличная работа идет насмарку. Это не по-нашенски.

— Разрешите самому пойти?

— Не разрешаю. Вы ранены.

— Пустяки, товарищ гвардии полковник, даже не хромаю.

— Нет. Знаю тебя… — внимательный взгляд полковника стал мягче. — Нет, не разрешаю.

Николай вышел из подвала, хромая и запинаясь о ступеньки.

У тлеющих развалин, где держал оборону взвод автоматчиков, его ждал ординарец.

— Товарищ гвардии лейтенант! Пойдемте, покушайте, вы третий день ничего не ели.

— Не привели никого?

— Еще никто не вернулся.

Николай выругался про себя. Потом участливо спросил бойца:

— А ты, Миша, спал?

— Спал. И ребята все по очереди отдыхают, пока затишье. Мы тут целый курорт оборудовали.

Зашли в приземистое здание. Не то пустой склад, не то гараж. Пахло гарью, еле мерцала свеча. На каких-то обгорелых тряпках вповалку, не выпуская из рук автоматов, шумно сопело несколько человек. В углу умывались, что-то варили на раздобытой керосинке.

— Раненых накормили?

— Накормили, товарищ гвардии лейтенант.

— Ну-ка, выбеги, может, идут, тащат кого?

Николай беспокойно зашагал из угла в угол. Затягивался дымом самокрутки, резко откидывая назад голову. Садился, опять вставал. Снова курил, шагая туда и сюда. Движения бередили рану, нога болела.

Неудачи бесили его, разжигали энергию, которую было трудно сдерживать. Шесть человек он потерял за ночь, посылая то одних, то других за языком. Скоро утро — и никаких результатов. Десантники исползали весь передний край противника вокруг городка, но не сумели никого взять. Раз приволокли мертвого: нечаянно удушили по пути. Затем принесли пулемет. А «языка» добыть не удавалось.

Николай взглянул на часы. Порылся в записной книжке: восход солнца будет в семь двадцать. До рассвета — два часа. Решив послать еще одну группу, он стал будить спящих на полу.

Вбежал ординарец, радостно сообщая:

— Ведут!

Николай вскочил, кое-как владея собою от нетерпения.

— Кто?

Ординарец назвал фамилии ушедших вчера с вечера, которых уже считали погибшими. За дверью послышалась возня, раздались голоса: «сюда, сюда». Николай схватил горящую свечу, шагнул к выходу, но отступил назад.

С улицы вошла Соня. С нее текла грязь. Воротник шинели был поднят, у шапки опущены уши. На бледном, забрызганном грязью лице блуждала растерянная улыбка. Она хотела по-военному козырнуть, но рука не слушалась и устало повисла.

— Здравствуйте. Я к вам. Добралась. Тут можно обсушиться?

Николай перевел удивленный взгляд на ординарца, как будто Миша Бадяев был виноват, что вместо языка явилась девушка. Миша оцепенел. Он не понимал, откуда взялась Соня, да еще в таком виде.

— Как вы сюда попали? Кто вас послал? — взгляд Погудина плохо скрывал раздражение, словно она была виновата в его неудачных поисках «языка».

— Никто. Сама.

Соня огорченно рассматривала его. Он похудел, оброс. Первый раз она видела у него на щеках такую щетину. Кожанка порвана, пуговиц нехватает, погоны измяты. Он застегивал воротник гимнастерки, и пальцы его не слушались.

— Как пройти к раненым? — нарушив молчание, спросила она.

Взгляд Погудина потеплел. Он стоял, сжимая в руках свечу. На стене вырисовывалась его огромная, резко очерченная тень. Смущенный, он поставил свечу и, прихрамывая, зашагал к двери. На ходу отдал ординарцу приказание обсушить Соню, накормить, уложить спать. Потом вернулся и, не глядя на девушку, виновато произнес:

— Вы простите меня, товарищ гвардии сержант…

Тяжелая, обитая железом дверь раскрылась. Навстречу Николаю вошли, шумно дыша, два автоматчика, так же, как Соня, все в грязи. Осипшими голосами, в которых слышалась и злость, и мальчишеская обида, они начали докладывать, перебивая друг друга:

— Товарищ гвардии лейтенант!..

— Не идет, подлюга такая! Осерчал, что попал к нам. За нашим сержантом Соней гнался — мы и перехватили его…

— А сейчас рассвирепел, лег на землю возле двери и не встает.

— Сил нет больше с ним возиться. Туша килограмм на девяносто, да еще артачится.

Николай смотрел на своих бойцов — вымазанных с ног до головы и мокрых. Глаза его засияли — вот-вот он засмеется.

— Кого привели?

— Эсэсовец. Молодой. Но чин, видно, крупный: еле дотащили.

— Быстро ведите прямо в штаб.

— Подсобить бы надо, товарищ лейтенант.

Николай скомандовал:

— А ну, кто не спит — помогите! — И тем, кто привел «языка» сказал: — Живо поесть и отдыхать, а то уже и с немцем сладить не можете.

Он отправился в штаб, несколько автоматчиков пошло вслед за ним. Николай злился на себя за то, что не мог сладить с собою несколько минут назад. Он прятал глаза и не посмотрел на Соню, потому что чувствовал за собой большую вину перед ней за грубую встречу и стыдился.

Дверь осталась открытой, пламя свечи колебалось. Миша Бадяев шмыгнул своим остреньким носом, притворил дверь, помог Соне снять шинель и захлопотал.

— Вот тут, товарищ сержант, консервы — сардины норвежские, фрукты болгарские — сушеные, сыр датский. Покушайте. Немцы со всей Европы понасобирали.

— Не хочу, спасибо.

— Может, мармеладу хотите? Эрзац, правда, но ничего, кушать можно.

— Нет, нет. Не хочу. Спасибо, — отказывалась Соня, выкладывая из санитарной сумки бинты и медикаменты.

Миша Бадяев ходил около нее. Он повесил Сонину шинель над горящей керосинкой и искал, чем бы еще услужить девушке.

— Вы уж не сердитесь на нас, что мы так плохо принимаем… Мы никак «языка» достать не могли.

Она мельком взглянула на него. Миша был очень расстроен, его лукавые глаза погрустнели. Соня хотела спросить, где раненые, но он предупредил ее:

— Ребята здесь, в соседней комнате, — и, взяв свечу, провел девушку в другую половину помещения.

Там было чисто, просторно и стало довольно светло, когда зажгли аккумуляторную лампочку. Раненые лежали на автомобильных сидениях, которые были собраны, наверное, со всех немецких машин, подбитых в городе танкистами. Когда Соня вошла, кто-то негромко закричал: «ура». Все, кто только мог, приподнялись.

По-хозяйски осмотрев помещение, Соня распорядилась:

— Курить бросайте. Вон как надымили!

Она вымыла спиртом руки и принялась за работу. Всех осмотрела, перевязала. С каждым поговорила, зная, что сердечное слово — самое лучшее лекарство. Дел хватило надолго. Уже на рассвете, когда раскрыли маскировку на окнах и проветрили помещение, Соня ушла от раненых. Измученная, отупевшая, она уснула у автоматчиков.

Она не слышала, как утром пришел Николай. Автоматчики бережно перенесли ее на матрац, притащенный откуда-то. Они разули Соню, укрыли одеялом, и Николай долго сидел, издали вглядываясь в ее лицо. Она проснулась, когда вбежал какой-то автоматчик и начал рассказывать: