Виктор Муратов - Перевал Страница 39

Это общее радостное возбуждение передалось и детям. Им казался чудом этот неожиданный праздник.

— Воздух! — крикнул капитан Сирота. Но было поздно. За общим шумным весельем никто не услышал приближающийся гул самолета.

«Фокке-вульф», словно назойливая муха, кружил над селением. Фашистский летчик не сбрасывал бомб, не строчил из пулеметов, но было ясно, что он передавал наземным войскам то, что видел с воздуха.

— Туши костры! — приказал Сирота. — Всем через мост в лес! Быстро!

— Погоди, Марат Иванович, — остановил капитана Борис Севидов. — Что же, хлеб немцам оставлять? И шашлык?

— Какой хлеб? Какой шашлык? Ты что, спятил, Борис? — вспылил Сирота. — Сейчас егеря попрут, из нас самих шашлык сделают.

— Не горячись, Марат Иванович. Детей, конечно, побыстрее через мост в лес. И раненых и ослабевших — тоже. А мне дай человек тридцать крепких ребят. Будем держать рудник, пока хлеб не испечется. Ты сам видишь, дети голодные, только раздразнили детвору этим запахом. Тут и взрослый не выдержит.

— Все так, — согласился Сирота. — Но кто знает, какие силы егерей двинутся на рудник. Отходить тебе все равно придется, а егеря за тобой следом через мост. Весь батальон накроют, и пацанву не спасем.

Старик — хозяин сакли слушал разговор двух командиров и переспрашивал Яхью, о чем они говорят. Потом ухватил за рукав гимнастерки капитана Сироту и повел к заросшему травой погребу, возбужденно говоря что-то по-балкарски.

— Чего он хочет, Яхья?

— Старик говорит, что в погребе остался динамит. На руднике прежде взрывали скалы.

— Вот это уже дело, — обрадовался капитан. — Давай, отец, показывай, где динамит. А ты, Яхья, поторопи женщин.

…Бойцы залегли вдоль гребня, и каждый отчетливо видел, как с противоположного склона, укрываясь за деревьями, медленно спускались цепи егерей.

Мучительно долго тянулось время. Борис с тревогой наблюдал за приближающимися егерями, то и дело оглядываясь в сторону моста, где бойцы крепили к опорам взрывчатку. Другие перетаскивали на плечах бараньи туши и мешки с лепешками. Яхья перегнал через мост оставшихся овец и бегом возвратился к гребню, где залегли бойцы.

— Товарищ командир, — неумело приняв строевую стойку, запыхавшись, обратился он к Рокотову, — старший командир приказал отходить. — Яхья был явно доволен, что ему доверили выполнить военное поручение. — Люди в лесу, лукумы за мостом, и бараны там.

Борис Севидов отвел бойцов через мост и занял оборону на противоположном берегу Малки.

Скоро в селении показались егеря. Они шныряли от сакли к сакле. В печах догорал огонь, еще дымились потухшие костры. В воздухе витал аромат жареного мяса и лукумов. Подгоняемые разгневанным офицером, егеря кинулись к мосту. Но едва они затопали горными ботинками по настилу, грохнул взрыв. Торопливая река охотно подхватила бревна, доски, фашистские тела и, швыряя о камни, понесла в Терек.

Ночью батальон достиг перевальной точки Кантарая. Здесь уже властвовала зима. Пронизывающий ветер пробирал до костей. Бойцы кутали детей в шинели, согревали их руки своим дыханием.

Высланная вперед разведка установила, что всюду на склонах ущелья Квантра и дальше к перевалу Квит, ведущему в Закавказье, замечены егеря. Капитану Сироте и Борису Севидову было трагически ясно, что путь через перевал отрезан и батальону с детьми на руках не прорваться к своим. Положение становилось отчаянным. Надо во что бы то ни стало дать знать своим, что здесь, совсем недалеко от перевала Квиш, в ущелье Квантра, находятся в западне остатки первого батальона с детьми.

— Придется идти на связь, — сказал Борис Севидов. — Если наши ударят на перевал с юга, мы тоже ударим и, может быть, сможем прорваться.

— Я эти места хорошо знаю. Я пойду, — сказала Лейла.

— Нет, Лейла, — возразил Борис. — Места эти и я знаю не хуже тебя, до войны все тропы исходил. Не забывай — с нами дети. Им женские руки нужны. Пойду я.

— Хорошо, — согласился капитан Сирота. — Но возьми с собой людей. Мало ли что случится.

— Не волнуйся, ужом проползу. Детей спрячьте в ущелье.

Они обнялись, и Борис Севидов скрылся за выступом скалы, похожим на медвежью морду.

…Борис с трудом пробирался по невидимой тропе, известной лишь ему да, возможно, горным турам. Горы словно погрузились на дно морское, в темноте почти не различались их контуры. Лишь изредка на склонах хребта вдруг затрещат торопливо и испуганно автоматные очереди, трассирующие пули выпишут стремительные дуги да взовьется где-то ракета.

Борис шел налегке. Он отдал Сироте все, кроме пистолета, кинжала и фляги с водой. Он продвигался все ниже, в ущелье, все ближе к немецким траншеям. Ему предстояло пересечь их, не вызвав шума, не ввязываясь в бой. Поскользнувшись, он скатился в крутую небольшую впадину. Следом посыпались мелкие камни. Борис настороженно прислушался и через секунду словно приклеился к шершавому дну выемки. Справа двигался парный дозор немцев. Первый немец спокойно курил, второй насвистывал. Борис взял камень (до немцев было метров семь) и пустил его через их головы, в сторону, откуда пришел дозор. Тотчас погасла сигарета, смолк свист. Было слышно, как первый сорвал с плеча автомат, щелкнул затвором.

— Ганс! Вас ист дорт?[1] — раздался голос уже слева от Бориса. Борису стало душно. «Окружили», — мелькнуло в сознании.

— Хальт! Вер коммт да?[2] — ответил один из дозорных. Борис не расслышал ответа, по почувствовал, что спасен: дозор справа заговорил с каким-то Шульцем, и егеря двинулись обратно.

Первую линию обороны Борис прошел удачно. Он уже слышал неприглушенный иноземный говор, рокот моторов, чувствовал запах чужого солдатского жилья. Недалеко от леса попались две походные кухни: значит, здесь скапливаются силы немцев.

Брезжил рассвет. Борис огляделся. Неподалеку тянулась траншея. Она вела к блиндажу, оборудованному в скалистом грунте на склоне изломанной серой горы, покрытой черным, оголившимся лесом. Кряжистые деревья неприятно поскрипывали на ветру. Ветер гнал по небу тяжелые облака, прижимал их к горам и с трудом переваливал эти облака за вершины. И шум ветра, и скрежет корявых веток, и беспорядочная пляска облаков наполняли сердце Бориса каким-то неясным беспокойством.

До его слуха донеслись обрывки немецкой речи, и неожиданно послышалась тонкая, дрожащая мелодия. Играли на губной гармошке. Пел низкий баритон, пел тоскливо, нагоняя грусть. Было странно слышать чужую песню в родных горах и так рано. Внезапный порыв ветра ослабил звук, и песня растаяла в голубоватой дымке. Борис даже испугался этой удивительной тишины раннего утра. Но вскоре за лесом послышались приглушенные редкие выстрелы.

Дальше Борис двинулся ползком. Его ладони горели огнем от острых камней, спина взмокла. Неожиданно Севидов потерял почву и свалился в окоп и в ту же минуту вздрогнул от неожиданности: в пяти метрах от него, облокотившись на бруствер, лежал убитый. Одной рукой он сжимал автомат, а другой прикрыл лицо, словно защищая глаза от яркого света. Казалось, солдат уронил голову от усталости, вздремнул на минутку… Пуля угодила ему в шею. Видать, разрывная… Рядом лежала пилотка.

Севидов осторожно оттащил тело и положил на дно окопа, потом взял автомат, пилотку. Он оцепенело рассматривал маленькую звездочку с выщербленным кусочком эмали. Борис осторожно, словно боясь потревожить, надел на голову солдата пилотку и присел рядом. Подумал: «Совсем недавно тут шел бой. Вероятно, этот погибший — разведчик».

Борис почувствовал, как у него ссохлось во рту, снял с пояса флягу, отвинтил крышку. Но он не успел сделать глотка. В окоп, едва не придавив Бориса, спрыгнул гитлеровец. Севидов на секунду растерялся. Немец был не менее ошеломлен неожиданной встречей.

Несколько секунд два человека, два врага, стояли лицом к лицу. За эти секунды Борис успел отметить дюжий рост фашиста, белесые ресницы и бесцветные выпуклые глаза. Мокрые волосы немца вылезли из-под пилотки и прилипли к виску, на котором пульсировала синеватая жилка, похожая на дождевого червя. Борис почему-то никак не мог отвести взгляда от этой пульсирующей жилки. У немца, застывшего в испуге, был приоткрыт рот, потрескавшиеся губы вздрагивали, и Борис ощутил тошнотворный запах нездоровых зубов.

Они стояли лицом к лицу в мелком полуразрушенном окопе, и глаза их медленно наливались звериной злобой.

Где-то в далеких тыловых городах и деревнях рождались дети, мчались по стальным рельсам поезда, по темному небу проносились падающие звезды, таща за собой горящие хвосты, и, глядя на них, влюбленные загадывали свои желания. Где-то в больших штабах генералы, склонившись над военными картами, намечали планы новых сражений.

Все это было бесконечно далеко от скалистого полуразрушенного окопа, в котором стояли два молодых человека, два врага, зная наверняка, что одному из них придется сейчас умереть…