Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник) Страница 39

— Ты что, и там и там успел побывать? — с невольной завистью спросил Комеков. — Силён ты, корреспондент!

— Наше дело такое, — беззаботно отмахнулся Панов, — как в песне поётся: «Там, где мы бывали, нам танков не давали, но мы не терялись никогда, на «пикапе» драном и с одним наганом первыми входили в города».

— Разогни! — Комеков показал согнутый указательный палец. — Тебя послушать, так подумаешь, что одни газетчики победу обеспечивают.

— Ладно, — засмеялся Панов. — Симонов перегнул малость, я — повторил, а в общем роль прессы принижать не следует. Я ведь могу тебя читателям и боевым героем подать и этаким христосиком-миротворцем. Так что не спорь со мной.

— Я не спорю, я за справедливость, — сказал Комеков, прислушиваясь: скрытый низкой облачностью, пророкотал невдалеке немецкий самолёт-разведчик. — Слушай, Панов, говорят, у немцев новые самолёты появились?

— Видел, — корреспондент сунул блокнот в полевую сумку. — Под Курском были новые и «фоккеры» и «хеншели». Да только им против наших «ИЛов» и «ЯКов» не выдюжить — кишка тонка. Нынче у нас полное преимущество в воздухе, не сорок первый. Ну, потопали дальше, комбат? Что показывать будешь?

— Что-нибудь отменно-боевое, чтобы в самом деле в «христосики» не попасть, — дрогнул в усмешке губами Комеков. — У нас старики говорят: «Скажи про белую овцу пять раз чёрная — она и почернеет». А ваш брат, газетчик, народ въедливый.

— Не обижайся, капитан, — сказал Панов. — Глупо я, конечно, пошутил, а пленного своего ты всё же отправь в штаб — может, вытянут из него что-нибудь полезное. Да и вообще не стоит слишком оригинальничать — неровен час врежет тебе какой-нибудь штабной службист, невзирая на твои ордена и заслуги.

— Врез-али уже, — чистосердечно сознался Комеков, — не привыкать… Отправлю, понятно, на кой он мне, фриц этот. Механиком, правда, дельным показал себя, а у меня недавно хорошего механика убило…

Он вспомнил о русановцах, потемнел лицом, поискал глазами Карабекова, который стоял поодаль, не решаясь без приказания капитана возвращаться к машине и не осмеливаясь спросить разрешения.

— Миротворец, говоришь, Панов? Я бы их, гадов, всех в землю втолок и плюнул сверху — такой расчёт у меня загубили вчера!

Корреспондент сочувственно промолчал, понимая всю бесполезность любых слов, а Комеков добавил:

— Я этого расчёта вовек не прощу им… — и выругался тяжело, по-мужски.

— Ладно, капитан, пошли, — Панов тронул его за рукав кожанки. — Я сегодня хочу успеть ещё к Давидянцу в батарею наведаться, уточню в деталях, как он там из своих колченогих пушек стрелял.

— Давидянц хороший парень, опытный артиллерист, ты о нём побольше напиши — он обязательно газету своим старикам в Ашхабад пошлёт, — сказал Комеков и снова нашёл взглядом Карабекова. — Карабеков, вы кончайте тут волынить! Оттащишь молотилку и сразу же сдай немца старшине. Или лучше — лейтенанту Рожковскому. Пусть немедленно отконвоируют его в штаб полка — может, и в самом деле располагает нужными сведениями.

— Вы же сами с ним беседовали, товарищ капитан, — напомнил Карабеков, довольный, что комбат уже не сердится, и всё обошлось хорошо. — Медсестра Инна по-немецки с ним говорила, и разведчики дивизионные прощупывали…

— Вот и надо было отослать его с разведчиками, нечего ему ошиваться на батарее. Иди, Карабеков.

— Есть! — бодро отрапортовал Карабеков и побежал к машине.

Ординарец Мирошниченко подмигнул ему вслед. Он немножко ревновал комбата к Карабекову и в то же время дружил с ним и был сейчас доволен, что тот легко отделался.

— Язык есть язык, — сказал Панов, закуривая и предлагая папиросу Комекову. — В штабе из него что-нибудь да вытрясут.

— Два десятка вшей! — хмыкнул капитан. — Тотальный желудочник он, а не язык!

— Да, — согласился корреспондент, — они уже скребут по сусекам, подбирают всех резервистов. Обескровили мы их «блицкриг».

— Они нас тоже не милуют, — тихо отозвался Комеков, задержав шаг возле холмика братской могилы.

Кто-то не пожалел прикрепить к фанерной дощечке звёздочку с ушанки. Под ней чётко синели звания и имена погибших. Тёмные потёки дождя походили на дорожки слёз.

— Углём берёзовым надо писать, а не химическим карандашом, — заметил Панов. — Твои?

Он вслед за Комековым обнажил голову.

— Были мои, — ответил капитан, — один к одному ребята были… теперь земля-матушка к себе их приняла.

Поправил покосившийся столбик с табличкой, помолчал немного и пошёл, забыв надеть фуражку.

Панов тоже шагал молча.

— Во взвод управления не хочешь зайти? — полуобернулся к нему капитан.

— Нет, — отказался старший лейтенант, — давай прямо к огневикам. Фуражку-то… надень.

Комеков посмотрел на фуражку, которую нёс в руке, провёл ладонью по мокрым волосам.

— Ладно, идём в первый расчёт, к Мамедову.

— А эти — русановцы? — Панов повёл подбородком в сторону братской могилы.

— Они.

— Сам Русанов, выходит, уцелел?

— Дышит. Но места живого на нём нет — весь снарядными осколками изорван.

— Если дышит, значит, будет жить.

— Обязан жить!

— Он уже в сознание приходил, товарищ капитан, — подал голос ординарец.

— Откуда ты это знаешь? Звонили?

— Не, я сам… Пока вы спали, я в санбат смотался. Каптенармус в тылы за продуктами ехал, а санбат там рядом. Ну, я и поехал.

— Видел Русанова?

— Не, к нему не пускают. Сказали, что пришёл в себя. Вас спрашивал — как вы, мол. Я хотел ему банку тушонки от вас передать — не взяли.

— Ну, вот видишь, комбат, — сказал Панов, — вернётся к тебе Русанов. И расчёт русановский у тебя будет. А ты совсем нос повесил.

— Будет, — ответил Комеков, испытывая какое-то особенно тёплое чувство к своему ворчуну-ординарцу и думая, что кровь из носу, но побывает он сегодня же в санбате.

Они свернули с большака и пошли по мокрому, жухлому перегною.

За низким навесом измороси снова пророкотала «рама».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На батарею прибыла задержавшаяся почта. Её привёз комсорг Пашин, сопровождавший пленного в штаб полка. Бойцы весело разобрали письма и разбрелись по укромным уголкам, чтобы наедине прочесть весточку из дому. Те, кому, как говорится, ещё писали, сгрудились вокруг Пашина, спрашивали, какие новости привёз из штаба, нет ли, мол, слухов насчёт переформировки полка.

— Х-хорошие новости! — улыбнулся Пашин, разворачивая газету. — Наши войска подходят к г-государственной границе СССР. С-скоро ни одного фашиста на нашей земле не останется.

— Покажи, сержант! — сунулся к нему Ромашкин, не дочитав письма. — Покажи-ка, где! Не поверю, пока своими глазами не увижу.

Он довольно нахально выдернул из рук Пашина небольшой листок фронтовой газеты, пробежал глазами по строчкам, выдохнул: «Эх, мать родная!», сорвал с себя ушанку, ударил её об пол. А потом, крича: «Ура, братцы, у-р-р-ра!», стал срывать шапки с кого ни попадя и кидать вверх.

Новость произвела на всех радостное впечатление, поэтому на Ромашкина никто не обижался. Он долго не унимался, пока кто-то не двинул ему по-дружески «под дых». Ромашкин тоже не обиделся и, запыхавшийся, сияющий, совсем не похожий на обычного Ромашкина, сел вместе со всеми.

Солдаты слушали, обменивались замечаниями, считали на пальцах, сколько осталось до конца войны.

Они радовались газетному сообщению, как дети.

В эту минуту им казалось, что сразу же после выхода наших войск к государственной границе Родины они вступят в проклятое логово фашистов — Берлин. И сразу кончится война.

Они считали на пальцах, сколько осталось до конца войны, а на КП мирным домашним сверчком тоненько и негромко пропел зуммер телефонного аппарата и дежурный связист отозвался:

— Хозяйство Комекова. Кого? Есть… Товарищ капитан, вас «Роза» вызывает!

Комбат оторвался от полевой двухвёрстки, на которой делал какие-то пометки карандашом, взял телефонную трубку.

— Седьмой на проводе.

Он слушал, бросая односложные реплики: «Да… Есть… Понятно…», а связист испытывающе следил за выражением его лица и, не дождавшись конца разговора, сделал своему напарнику жест рукой, на который тот понимающе кивнул: отдых кончился.

— Передать на огневые сбор по тревоге возле МТС, — приказал капитан, засовывая карту в планшет. — Позвони на НП Рожковскому, пусть он пока там распоряжается. Мирошниченко! Я загляну к пехотинцам, а ты собирай тут всю амуницию и догоняй.

Ординарец с досадой поскрёб затылок.

— Вот, ёлки-палки! Только окопались, отогрелись — и на тебе, обратно топай вперёд. Эх ты, доля солдатская! Кому бы говорить! — неодобрительно пробормотал в углу связист, возясь с катушками и мотками провода.