Дмитрий Быков - Живой Страница 4

— У меня не здесь, — соврал Кир. — На вокзале, в багаже.

— А, — успокоился майор. — Потом занеси. Все воинские документы должны через секретчика идти, ты понял? Тем более он убит. Мороз ваш.

— А где она живет? Я бы к ней так зашел, рассказал…

— Не знаю я, где она живет.

Очевидно было, что начфин врет: все офицеры жили в общаге, три блочных дома, там все как в деревне. Ему просто повыкобениваться хотелось.

— Извините, — сказал Кир. — А взводный наш где похоронен, тоже не знаете?

— Почему это не знаю, — обиделся начфин. — Вот как раз знаю. В Москве он похоронен. Что — почтить память хочешь? Давай, давай. Святое дело.

— Почему в Москве? Вдова-то здесь…

— Вдова здесь. А родители там. Я все знаю. Даже знаю, на каком кладбище. Вдова и говорила. Обижалась. А на что обижаться, дура? Москва — это, братец…

Разумеется, письмо было при нем. Разумеется, никакого багажа на станции он не оставил. Еще чего выдумали — секретчик: с какой стати письмо мертвого взводного должно проходить через секретчика? Там вообще ничего секретного не было. По крайней мере, в той части, которую Кир разобрал. Он прочел письмо, не удержался, да и кто бы удержался? Ну да, идиот, тоже такой же… Но в письме и «такого" ничего не было. Там говорилось только, что Морозов всегда любил жену и будет любить и чтобы она его помнила, хотя он сделает все, чтобы прорваться. Но он не прорвался.

Из этого письма Кир даже не понял, как зовут Морозову, потому что взводный называл жену именем «Малыш».

Странно было ходить по городу с таким количеством денег. Конечно, военных полно, патрулей, а все-таки стремно. От одного отмахаюсь, от двух, а от трех?

Податься ему было некуда. Он зашел в магазин неподалеку от штаба — тут продавалось все, от яблочного сока в пыльных трехлитровых банках до кавказских сувениров вроде битой молью свалявшейся бурки, скорее всего собачьей.

В отделе сувениров торговал дядя, от которого сильно разило. Судя по запаху, он пил что-то плодово-ягодное.

— Чего надо, товарищ солдат? — спросил он.

— Сувенир хочу домой купить.

— Чего, отвоевался? — равнодушно сказал продавец. — Дело. Бурку вон купи. Она же и одеяло, она же и матрас.

— Шашку покажите, — неожиданно для самого себя сказал Кир.

Шашка висела высоко и стоила дорого, дороже всей остальной ерунды, которой тут торговали.

— А чего показывать? — лениво сказал продавец. — Все равно ж не купишь.

— Может, и куплю.

— Ли-и-да! — неожиданно тонко закричал мужик. — Сними ему шашку!

— Кому? — отозвалась баба из продуктового отдела.

— Да вот. — Мужик кивнул на Кира.

— Сам допился, на табурет влезть не можешь?!

— Иди нах, — беззлобно сказал мужик. — Я третий день не пью, вообще ничего. Видал? — отнесся он к Киру. — Три бабы в подчинении, и все три стервы. Никто ни хера делать не хочет, а, блядь?!

— Действительно, — сказал Кир. — Никто ни хера.

Мужик внимательно посмотрел на него и, шатаясь, полез на табурет.

— Вот. — Он протянул Киру инкрустированную шашку ценою в 3 547 рублей. — Полезная вещь. В случае чего можно шашлык на ней жарить.

— А бутылки открывать? — серьезно спросил Кир.

— Все, что хошь, — авторитетно пообещал продавец. — Открывать, закрывать, кровь пускать…

— Беру, — сказал Кир и выложил четыре штуки.

5

Смеркалось, когда он пришел к офицерским общежитиям — стояли три обычных блочных дома, тоже старых, поновей госпиталя, конечно, но и прочности не той. Все три казались набитыми пылью: выколоти их — ничего не останется, только труха повиснет в воздухе. Толстая баба, широко расставив ноги, лупила по ковру, повешенному на детские качели. Чего они все заводят эти ковры? У матери тоже ковер. Только пыль собирать, уродство одно. Или трещины на стенах закрывают?

— Вы не знаете, где Морозова живет? — спросил он бабу.

Та показала выбивалкой на ближайший дом.

— А квартира?

— Не помню, второй подъезд, — и снова бабах, и облачко пыли, как после крошечного взрыва.

Кир был уже порядочно датый, и неначатые двести пятьдесят, так называемый мерзавец, были у него в кармане. Подзалететь при встрече с патрулем мог бы, конечно, запросто, но, комиссованный вчистую, к тому же без ноги, он мог рассчитывать на снисхождение. Мало ли шароебилось по Моздоку пьяных воинов. Вся армия пила, и чифирила, и шмаль курила, когда шмаль была. От Кира всего-то требовалось — пойти на вокзал, взять билет до Рязани, и ту-ту. Был вечерний поезд. Было бабок полно. Но вот как-то он не мог уехать, как будто чего-то главного не сделал. Ехать к своим не имело смысла — кто остался от тех своих? Треть взвода? Положили как раз тех, с кем он дружил ближе всего. Встречаться с Морозовой? Письмо отдал, и все. Есть же в штабе нормальные люди, должны понимать. Возьмут, передадут. Но почему-то он не мог уехать, так и таскался с сумкой и шашкой.

Надо было ему, дураку, соглашаться на психолога. С психологом он говорил только раз, тот пытался ему парить: жизнь только начинается, а если будет трудно, представляйте, что все не с вами, а с кем-то другим.

Да я давно уже так представляю, сказал Кир. Этому психологу оторвать бы ногу, и пусть бы представлял, что ногу оторвали кому-то другому, а сам он сейчас побежит в футбол играть.

Кир пнул банку протезом, едва задел, она косо пролетела полметра и брякнулась. Но с организмом, правда, что-то странное… Главная странность заключалась в том, что Кир не мог ничего сделать осмысленно и до конца. Всего делов: взял билет по воинскому талону, талон в кармане, все как надо, — а дальше поезд сам все сделает, от тебя ничего не потребуется. Но этой-то элементарной вещи Кир сделать не мог. Он даже пытался после первого стакана — пластикового, в подворотне, — как-то себе это объяснить: вот я два с половиной года был человек подневольный, да какое, больше, госпиталь тоже в счет… И теперь, когда мне надо что-то решать, я ничего решить не могу. Вот сказал бы мне начфин: прибыть в такое-то время на вокзал, отбыть установленным порядком. Я бы прибыл. А это на что похоже? Сам куда-то поехал… Нет, надо войти в гражданскую жизнь. И потом, все-таки Морозова.

Фотографию ее Кир видел у взводного. Старлей любил жену и часто говорил о ней, ничего особенного на фотографии не было — такие лица называют чистыми, чистоту эту Кир терпеть не мог. Все они чистые, а на самом деле вранье одно и чистоплюйство, и такие круглые глаза бывают чаще всего от глупости. Малыш. Взводный и сам был глупый, но он был по крайней мере свой парень. Злости в нем не было настоящей, даже в Никиче была, а взводный еще не навоевал настоящей злости. И потом, у него был Малыш, а с Малышом какой ты солдат? Надо набирать солдат из тех, кого никто не ждет, либо из тех, кому похуй. Кир представил себе армию из одиноких, никого не любящих, ни от кого не зависящих бойцов.

Почему-то ему хотелось убедиться, что Мороз зря любил своего Малыша, что ничего хорошего в ней не было. Сейчас Кир усядется во дворе, за типовым столиком, за каким старики, должно быть, забивают козла, — хотя откуда старики в офицерском общежитии? Усядется и будет ждать, пока Морозова выйдет из своего второго подъезда, поцокает куда-нибудь в город каблуками, развлекаться или мало ли. Или к ней кто-то придет, тоже возможно. Кир спросил мальчишку из второго подъезда, на каком этаже живет Морозова. Тот показал — третий.

На третьем горело окно, и Кир увидел в окне Морозову. Она была такая же глупая и круглая, как на фотографии. У нее было доброе, глупое, обиженное лицо — такое лицо было у плюшевого медведя, когда Кир однажды в детстве забыл его под дождем. Человека обидели на всю жизнь, а причин он не понимает. А потому и обижать его бессмысленно. В России таких людей слишком много. Вся Россия из таких, весь город Кораблин и его окрестности. С войны, издалека, это было особенно видно. Поэтому нас и бьет всякая нечисть, которая только и умеет, что по засадам сидеть и американцам жаловаться. А мы стоим и утираемся, и рожи у нас круглые.

Морозовой на вид было, наверное, лет двадцать — меньше даже, чем Киру.

И он сидел внизу, и пил водку, и не решался подняться на третий этаж.

Так и заснул.

А на следующий день была суббота, и господа офицеры в штаб не ходили. У господ офицеров был выходной. В частности, господин начфин мыл свою машину. Он мыл ее, выкатив из гаража. С семи утра. Кир проснулся, как всегда, в шесть, но ему было так плохо, что он попытался забыться опять. Разбудил его детский крик, навязчивый, будто его вбивали в ухо молотком:

Катилась мандаринкаПо имени Иринка!В школу не ходила,Двойку получила…

Это чья-то офицерская дочка считалась с другими офицерскими детьми, они играли во что-то, требующее считалки. Кир уже не помнил, какие такие бывают игры, в которых надо считаться. Наверное, тот, кто вышел, должен будет отнести письмо Морозовой.