Михаил Стельмах - Большая родня Страница 4

Варчук, неистовствуя от притока злой силы и восторга, так пустил коней селом, что в глазах сразу вышибло едкую слезу, чудно зашатались, запрыгали вдоль дороги строения и деревья.

Снова вся его земля тревожно и заманчиво приближалась к нему, будто она, кружа всеми пятью кусками, бежала за ним и, вытекая из долины, стелилась перед бричкой, вжималась волнительными контурами в незнакомые осенние огороды.

У просторного, без ворот двора Варчук резко осадил коней. И сразу же его оглушило причитание женщины, плач детей и злой вопль приземистого широкоплечего бандита.

— Не дам! Не дам! Я пучки до мяса истерла, пока выпряла его. Дети голые ходят. — Высокая худая молодая женщина в небеленой сорочке и юбке крепкими пальцами вцепилась в грубый сверток, который держал перед собой осатаневший бандит.

— Отдашь, стерва, отдашь!

— Убей — не дам! Дети, зовите людей. Люди добрые, спасите!

— Я тебя спасу! Я тебя позову! — Бандит дернулся, и сверток, выпадая из рук, веселой синеватой стежкой покатился по зеленой мураве. Молодая женщина, распластавшись, упала на холст, и его сразу же обсел, прикрыл выводок белоголовых заплаканных детей. Бандит люто, боком, как ворон, покружил вокруг них и вдруг резко выпрямился.

— Ах ты ж зараза шестидюймовая!

В воздухе водянистой полоской сверкнула сабля, и женщина в страхе съежилась, вросла в землю.

Но бандит и не глянул на нее. Скрадываясь кошачьими прыжками, он бросился к хлеву, возле которого спокойно стояла небольшая острогорбая корова со старчески обвисающим подгрудком и унылыми влажными глазами. Нечеловеческим голосом закричала женщина, заломив руки, бросилась вперед, но было уже поздно.

Тонко свистнула сталь, и сразу же вверх брызнула кровь, вздохнув, потоком полилась на траву. Голова коровы, наклоняясь вниз, стукнулась рогами об землю, закачалось туловище и неловко, оседая на колени, повалилось наземь.

— Вот тебе, ведьма с Лысой горы, — косо глянул бандит на молодицу и вытер саблю о молодую траву. Но женщина не проронила ни слова. Со стоном, схватив голову руками, опустилась на колени.

— Как рубанул. Чистая работа. Наловчился на людях, — прищурился Крупяк.

— Кто он такой?

— Кто же, как не наш! Куренным батькой был при Скоропадском.

Вытерев саблю, бандит подошел к холсту, начал по-хозяйски туго сматывать его в рулон. Теперь никто не мешал ему — женщина не вставала с колен. Окруженная детьми, она сейчас тоже казалась ребенком: сентябрьские сумерки скрадывали контуры застывших в горе фигур.

Недалеко от мели, волнисто просвечивающейся светлой желтизной, поставили сети и вернулись на берег. За обшивкой тяжелой плоскодонки безрадостно вздыхала вода. С каждым разом течение все скупее играло золотыми прожилками, на берега начинало опускаться предвечерье. Лица Тимофея Горицвета и Свирида Мирошниченко, вбирая в себя изменчивые краски, казалось, помолодели; даже суровость, отдающая зеленоватым светом, становилась более мягкой. Привязали лодку и по тропинке поднялись на поле.

На гранитную бугристую скалу, обрывающуюся у самого Буга, разгонисто вылетел всадник в буденовке и, вздыбив коня, застыл на крутом искрящемся выступе.

— Добрый вячор, громадзяне! — певуче поздоровался с Мирошниченко и Горицветом. — На свою зямельку приехали? — Над высоким лбом, как гнездо на ветрах, качались роскошные льняные кудри, а молодые, неутомленные глаза полыхали настырными синими огоньками, пристально осматривая и людей и широкие просторы.

— На свою, — прищурившись, ответил Тимофей, и что-то дрогнуло в сердце, так дрогнуло, будто он впервые услышал эти полновесные слова. «Что же оно такое?» — прислушивался к волнительному трепету, не сводя глаз с молодецки задиристого, веселого и уверенного лица красноармейца. И вдруг Тимофей аж просветлел, ощущая, как свежие мысли по-новому раскрывали ему само слово — земля. Прежняя его горемычная, затиснутая кулаческими полями десятинка, что, как восковая рамка, каждый год таяла, болезненными ломтями и кровавыми клинышками навеки отваливалась на поля дукачей, всем, всем отличалась от нового надела. Теперь его земля была не обиженной сиротой, не поденщицей в чужих руках, а, как солнце, вытекала из тумана, становилась на виду у всех людей. И этому молодому воину видно так же радостно, что Тимофей получил ниву, как радостно Тимофею, что и в Белоруссии, наверно, сейчас большой комбед утверждает законы Ленина, наделяет бедняцких сынов надежными полями.

— А вы у себя уже получили землю? — волнуясь, подошел ближе к красноармейцу.

— Маци пишет: аж чатире десятины наделили. Над самой речкой.

— Над самой речкой? Как и нам! — почему-то обрадовался Тимофей.

— Хоть и старая я стала, пишет маци, а теперь жиць хочацца, — продолжал свое красноармеец и засмеялся, сверкнув полувенчиком чистых зубов.

— Поля плодородные у вас?

— Бульбу родят. Гета она правдиво сказала: жиць хочацца. Теперь мы людзи вольныя.

— Это верно. И старик правду слышит… Чернозем у вас?

— Пески и болота.

— Жаль. Пшеница, значит, не родит, — даже вздохнул. — Вы торфу, торфу в эти пески. Он силу имеет, не зря что травица.

— Теперь можно: коня дали. А на плечах не наносишься.

— Да, такое дело, — согласился Тимофей. — Домой скоро?

— Пакуль врагов не доканаем. Словом, скоро. — Пружинисто встал на стременах, еще раз пристально огляделся вокруг, пустил коня к дороге, и песня предвечерней задумчивостью начала растекаться по полям:

Ой, речанька, речанька,Чаму же ты не повная,Чаму же ты не повная,С беражком не ровная.

«С беражком не ровная», — мысленно повторил слова и мелодию Тимофей.

Повернув коней от одинокого перестоянного озерца позднего проса, подошел к круче, взглянул вдаль.

За рекой привольно, широко раскинулось зеленое Забужье, посеченное волнистыми холмами, усеянное небольшими округлыми оврагами. В красно-голубом предвечерье четко выделялось обтрепанное, открытое всем ветрам село Ивчанка, что испокон веку работало на бескрайних полях помещика Колчака. Немилосердные лапища войны и нищеты не обошли село: полуразваленные лачуги врастали в землю, светили ребрами балок, умирали на глазах, как тот луч на крохотном окошке ближайшего здания. Однако кое-где белели и свежие срубы: видно, пошел господский лес на батрачьи хаты.

— Что, любуешься?.. Как писанка село? — будто угадав его думы, промолвил Свирид Яковлевич.

— Да. Здесь написано. Еще лучше, чем у нас.

— Написано, — вздохнул Мирошниченко. — А из нищеты, смотри, ивчанцы не скорее ли нас выбьются.

— Почему так думаешь?

— Дружный народ. Славную историю имеет село. Кто барина первым громил в тысяча девятьсот пятом году? Ивчанцы. Партизан кто теперь дал больше всех? Снова же они. И за работу так возьмутся, аж гай загудит… Вовек не забуду день девятого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Только что о революции услышали. Вечером в Ивчанке состоялось общее собрание местной организации РСДРП(б). Люди весь плац укрыли. Куда ни глянь — старые или малые. Только кое-где шапка-плетенка раненного фронтовика колышется. А резолюцию какую тогда приняли: «Несмотря на то что у нас остались калеки, деды и бабы, врагам революции не ходить по нашей земле. Вооружимся косами, вилами, метлами и сметем их с лица земли. Заявляем полную готовность стоять до последней капли крови за Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». И как стоят! Эх, Тимофей, что это за люди! В прошлом году, когда мы с петлюровцами дрались… — Но не пришлось Мирошниченко досказать свой рассказ. Из прибрежных кустов тяжеленькой походкой вышел Иван Тимофеевич Бондарь и, не здороваясь, озабоченно промолвил:

— Свирид, тебя срочно вызывает начальство. С уезда приехали.

— Не слышал, зачем? — обеспокоенно спросил, идя за винтовкой.

— Не слышал. Но, видно, дело снова в бандитизм упирается. Прямо нет тебе ну никакого покоя. То Шепель, то Галчевский, то черт, то бес, гром бы их на битой дороге навеки прибил. Ну сколько мы еще будем мучиться?

Грустные глаза Тимофея сузились, прояснились глубокой человечной улыбкой:

— «Пакуль врагов не доканаем», — даже интонацию красноармейца перехватил.

Свирид Яковлевич расхохотался и ударил Тимофея по плечу.

— Ай ловко ты… Кто к нам прибыл? — обратился до Бондаря.

— Анастас Донелайтис. Значит, дело серьезное.

— Анастас приехал? Да, он спроста не прилетит.

— А я о чем говорю?

Анастас Донелайтис заведовал уездным земотделом. В 1919 году, когда Литовская советская республика была задушена Антантой и кайзеровским сапогом, раненный Анастас с группой коммунистов пробился в Петроград. Лечь в госпиталь отказался наотрез, и тогда Военный революционный комитет послал его на юг во главе продотряда, состоящего исключительно из балтийских матросов. Снова ранение, потом черниговские леса, борьба с петлюровцами, рейд в щорсовских рядах вплоть до Винницы и еще одна рана.