Георгий Березко - Дом учителя Страница 4

Вечером того же дня жена принялась шить ему походный, заспинный мешок. В качестве материала для мешка была извлечена из маминого комода старая зеленая портьера, украшенная узором из золотой тесьмы.

— Как раз подойдет — защитного цвета, — сказала жена. — А эту дурацкую тесьму мы спорем.

Они сидели за зашторенными окнами — Москва с вечера должна уже была становиться невидимой. Виктор Константинович выпил за ужином водочки, они послушали сводку Совинформбюро, и он неожиданно объявил, что жалеет, что он не летчик: был бы он летчиком, а не исследователем русской поэзии, все было бы просто и безотложно — он сегодня охранял бы воздушные подступы к Москве. Он не бахвалился, он чувствовал уже растерянность, и ему казалось, что, имей он военную профессию, он был бы спокойнее.

Жена оторвалась от шитья, откинула со лба волосы пухлой, как у младенца, рукой и жалостливо посмотрела: эта его многолетняя нянька догадывалась, какое смятение царило в его душе.

— Подойди, Витя, дай примерить на тебе лямки! — попросила она.

Через два дня Виктора Константиновича позвали к директору института; в кабинете сидела большая комиссия: товарищи из райкома, из военкомата, секретарь парткома, кто-то еще. И директор сухим тоном, не глядя Истомину в глаза, объявил, что по ходатайству кафедры ему дана «броня» и он оставлен в институте.

— А зачем, собственно? — обиженный этой сухостью, запротестовал Виктор Константинович. — Что я, хворый?

«Хворый» выскочило как-то неожиданно — слово было не из его обычного лексикона и прозвучало для него самого неискренно. Сердце его заколотилось, и он подумал, не поторопился ли он с отказом от «брони».

Командир из военкомата, пожилой, со склеротической розовой сеточкой жилок на щеках и с орденом Красного Знамени на шелковой розетке, как носили в гражданскую войну, рассмеялся: ему понравился ответ этого интеллигента-ученого:

— «Хворый… Что я, хворый?» — с удовольствием повторил он.

Директор поднял на Истомина оживившийся взгляд и подобревшим голосом сказал, что если Виктор Константинович настаивает, то пусть уж идет в ополчение, а он, директор, уладит дело с руководителем кафедры.

И еще через несколько дней их дивизия в полковых колоннах двинулась по Арбату на Фили и дальше — куда-то в Подмосковье. Ополченцам не выдали пока ни оружия, ни армейского обмундирования, и они шли во всем своем, в том, что поплоше: в стареньких пиджаках, в обтрепанных пальто, в обмятых шляпах, с туристскими или самодельными рюкзаками; кто-то тащился с двумя чемоданами — на груди и на спине, — соединенными ремнем. В колоннах — по четыре в ряд — шли разные люди, и шли они по-разному. Чему-то радуясь, толкались и наскакивали на идущих впереди школьники из девятых-десятых классов, и, глядя вниз, под ноги, поглощенные своими думами, шагали отцы и мужья, которым перевалило за сорок, за пятьдесят.

На тротуарах останавливались прохожие, в открытые окна из-за занавесок и цветов высовывались женские головы; любопытные приподнимались на цыпочки, чтобы ничего не упустить. Были слышны выкрики: «Возвращайтесь с победой!», «Бейте фашистов на их земле!», «Кончайте с Гитлером!» А на иных лицах ясно читалась тревога: уход этих невооруженных, по-будничному одетых москвичей наводил, должно быть, на мысль, что дело на фронте обстояло хуже, чем сообщалось в сводках, если уж понадобилось такое подкрепление. Маленькая, согнутая дугой бабка в черном, монашеском платочке крестила уходящих мелкими крестиками. Недалеко от Истомина упала брошенная из высокого окна роза, ярко-пунцовая, пышно расцветшая на зеленом стебле, и точно разбилась об асфальт. Когда выбежавший из колонны паренек поднял ее, она вся вдруг осыпалась угловатыми, как черепки, лепестками.

Взойдя на Бородинский мост, Виктор Константинович оглянулся… Позади еще виднелись крыши домов на Смоленской площади; где-то там находился и Староконюшенный переулок, в котором формировался в здании школы, в классных комнатах, их полк. Справа и слева текла Москва-река, тихая и светлая в этот безветренный вечер; по горизонту в оранжево-дымном воздухе маячили тонкие вертикали заводских труб; неярко там и тут блестели купола церквей — вокруг еще была Москва, его, Истомина, город. Но уже остались позади и университет на Моховой, в котором он учился, и Ленинская библиотека, где он, усердный студент-филолог, познакомился в читальном зале с девушкой из педагогического, ставшей его женой, и Красная площадь, и площадь Маяковского, и Ваганьковское кладбище, где были похоронены его мать и отец, — позади осталась вся его жизнь. И невыносимое чувство конца этой жизни — расставания, разрыва, вечной утраты — пронзило его. Никто из людей, уходивших в тот вечер из Москвы, не знал, что именно всех их, и каждого в отдельности, ожидало, не знал этого точно и Виктор Константинович. Но впервые ему во всей реальности представилось: он уходил от своей жизни на войну; впереди, там, куда все направлялись, была она — война, фронт, бой! — нечто немыслимое по жестокости. И как будто белые молнии рвались уже впереди, в засиневшем к ночи воздухе — немые, неслышные, видимые пока лишь ему одному.

На мосту, догоняя своих мужчин, пробегали жены — простоволосые, с ликами мучениц. Стайка девочек в белых блузках, в красных галстуках пронеслась навстречу, тоже кого-то разыскивая. И тогда ополченцы, не сговариваясь, запели — один начал, другие тотчас подхватили: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов…» Они пели, ободряя тех, кто оставался, и самих себя, пели крикливо, напрягая голоса, бросая вызов всем угрозам, всем — черт побери! — смертям, перебарывая свое томление. Вместе со всеми отчаянно громко пел и Виктор Константинович…

За заставой пение так же почти разом прекратилось и шеренги сломались; вскоре кто-то стал с непривычки отставать. Этот первый марш ополченцев оказался довольно долгим: взошла луна и зашла луна, забрезжил рассвет, а они все брели, растянувшись кучками по шоссе. И утро, солнечное, свежее, наполненное птичьим гомоном, засияло во всей своей прелести, когда их остановили на дневку. Но Истомин был уже не в силах обрадоваться этому новому дню: без мыслей повалился он в мокрую, облитую холодной росой траву. А часа через два старшина поднял его и с двумя другими бойцами послал рыть канавку для отхожего места. Вся опушка чудесного молодого леса: тонкие березки, рябинки, молодые, нежно-зеленые елочки — являла уже мерзостное зрелище. На войне ужасно воняло — и это было одним из первых сильных военных впечатлений Истомина.

А затем началось долгое ожидание, тем более мучительное, что для него это было ожидание конца! Ополченская дивизия, в которой служил он, не участвовала покамест в боях, ее держали во фронтовом резерве. Но, конечно, и ее тяжкий час неминуемо приближался; уже не стало у нас Смоленска, не стало Киева, немцы прорвались к Ленинграду!.. В комендантской роте, откуда недавно Истомина откомандировали временно в интендантство, солдаты — а солдаты бывают порой осведомлены лучше, чем о них думают, — передавали друг другу слова какого-то большого генерала: «Надо готовиться к отражению удара на Москву».

— Перекур кончается, ребята, хватит даром хлеб есть… — услышал как-то Истомин от товарища по взводу, шестнадцатилетнего девятиклассника, известного тем, что он охотно делился со всеми своей пайковой махоркой — сам не мог никак пристраститься к курению; мальчик ждал боя с нетерпеливым любопытством. И Виктор Константинович подумал, что этот славный паренек заплатит вскорости за солдатский хлеб — котелок борща и кашу из горохового концентрата — самой дорогой ценой.

Истомин видел и то, что жизнь отливала, убегала из прифронтовых районов. Эвакуировались заводы, пустели городские улицы; в деревнях все чаще попадались избы с заколоченными наглухо окнами, как после большого мора; по дорогам брели навстречу — к Москве и за Москву — медленные, покорные стада, тянулись, окутанные пылью обозы с бабами, с ребятишками — люди устремлялись в глубь страны, спасаясь от этого бронированного ужаса, надвигавшегося с запада… Виктор Константинович все последние дни чувствовал себя свидетелем крушения мира людей, свидетелем, впрочем, бесполезным, так как во всеобщем крушении должен был исчезнуть и он.

А пока что на окраинной улочке прифронтового городка, в Доме учителя, в этом райском приюте, что был подарен напоследок Виктору Константиновичу, происходили новые чудеса…

Скинув на пол возле койки свой мешок, ныне уж армейский, форменный, прислонив к изголовью винтовку, Истомин сел и отвалился к спинке стула — он жаждал хотя бы немного побыть в неподвижности. Было отрадно тихо и свободно… Деятельный Веретенников, раздражавший Виктора Константиновича изобилием своей энергии, отправился к хозяйке звонить по телефону, договариваться с местными властями; молчаливый поляк со странной фамилией Осенка возобновил у себя в углу прерванное занятие — пришивал пуговицу к рубашке; Сергей Алексеевич, учитель, читал свою толстую книгу.