Курцио Малапарте - Волга рождается в Европе (ЛП) Страница 4

Сегодня я встретил группу советских пленных. Они вылезали из грузовика, перед командным пунктом немецкого штаба. Это были сильные высокие молодые люди, с наголо выбритыми головами, в кожаных шлемах. Они были больше похожи на механиков, чем на солдат. Я подошел к самому молодому из них и задал ему несколько вопросов, по-русски. Он посмотрел на меня, ничего не отвечая. Я повторил вопрос, он рассматривал меня, холодным и тусклым взглядом. Наконец, он с легким раздражением в голосе сказал: «Не могу». Я предложил ему сигарету, он взял ее безразлично. После двух или трех затяжек он бросил на землю, и как бы извиняясь за свой невежливый жест, как бы оправдываясь, он повернулся ко мне с такой странной улыбкой, настолько полной унижения, что мне было бы лучше, если бы он уставился на меня с ненавистью.

3. Рабочие-солдаты

На левом берегу Прута, 29 июня

В этом бескрайнем зеленом пространстве повсюду кажется, что ты не дышишь больше ничем, что пахнет людьми. Только трупный смрад, тут и там, вблизи деревень, стрелковых ячеек и траншей, где советские солдаты оборонялись до последнего; и это почти как живой запах, как запах чего-то живого. Темное, тягостное, грубое небо, небо из чугуна, нависало над долиной всю ночь напролет как кузнечный молот металлургического завода. На рассвете, на краю болота, посреди леса, немецкий лагерь проснулся к жизни, с шумами и звуками фабрики. Собственно, это не совсем то, что называют лагерем: это бивак машин, которые выстроены в каре на лесной поляне, поблизости от дороги; примерно двадцать грузовиков и четыре тяжелых танка. Сразу после побудки немецкие солдаты принялись возиться у своих моторов, с плоскогубцами, домкратами, отвертками, ключами, молотками. Чихание карбюраторов заглушает ржание лошадей эскадрона румынских кавалеристов, который провел ночь поблизости от немецкого бивака. Сквозь ржание доносится веселый шум голосов: это немецкие солдаты, которые умываются, поливают друг друга водой и гоняются, играя, друг за другом вдоль берега. Дальше внизу пьют румынские кони и своими нетерпеливыми копытами разбрасывают грязь по сторонам. В румынском лагере солдаты зажгли костер и варят кофе. Немецкий унтер-офицер, с маскировочной сетью, спадающей ему до коленей, бредет с опущенной головой по траве, в сторону дороги, вероятно, он что-то ищет. Танки и грузовики тоже скрыты под большими сетями. Ветки разбросаны на штабелях ящиков и бензиновых бочках прямо возле лагеря. В своей черной одежде, широкий берет набекрень над ухом – на берете стальной кружок с «мертвой головой» – так движутся немецкие танкисты вокруг своих машин, нагибаются, чтобы проверить гусеницы, стучат по каткам кувалдами, в точности как железнодорожники, чтобы проверить тормоза. Другие залезают на машины, поднимают крышки люков, исчезают и снова выныривают из брюха танков. Передвижная кузница была смонтирована под большим деревом. Один солдат вращает рукоятку воздуходувного меха. Другой бьет молотом по наковальне. Одни разбирают мотор, другие проверяют с помощью манометра давление в шинах их грузовиков. Запах горелого машинного масла, углекислоты, бензина, раскаленного железа создает неповторимую атмосферу фабричного двора посреди рощи. Это запах современной войны, именно он – запах моторизированной войны. Приходится отойти на сотню шагов, чтобы почувствовать сильный запах лошадиной мочи и человеческого пота. Румынские солдаты, сидя на траве перед своими палатками, чистят карабины, громко беседуют и смеются. Все они молодые люди. Настоящие крестьяне. Достаточно услышать, как они говорят, увидеть, как они жестикулируют, как они передвигаются, как они ходят, достаточно увидеть, как они держат винтовку в руке, как они вынимают затвор, как они смотрят в ствол, чтобы понять, что это крестьяне.

Их офицеры, один капитан и двое других, ходят вперед-назад по берегу пруда и бьют хлыстом по голенищу сапога. На верхнем краю сапога, ниже колена, прикреплена золотая розетка, эмблема кавалерии. Группа молодых крестьянских девушек приблизилась к лагерю, они предлагают вишню и землянику, тарелки, до краев наполненные тем видом йогурта, который они называют «Lapte batut». С неба доносится длинное, назойливое жужжание насекомых. Солдаты смотрят вверх. Три советских самолета на большой высоте. Они летят в направлении Хуши. По ночам русские самолеты спят. Они поднимаются на рассвете, кружатся все утро по небу, потом, к полудню, они исчезают. Они возвращаются при заходе солнца. Проходят и бросают свои бомбы на Яссы, на Галац, на Брэилу, на Тулчу, на Бухарест. Немцы тоже смотрят вверх. Молча они наблюдают за вражескими машинами. Затем они снова приступают к своей работе.

Я смотрю на них, как они работают, я вижу, как они двигают руками, как они схватывают отдельные предметы, как они наклоняются над своими инструментами. Это те же самые солдаты, «работу» которых я видел на дорогах Баната, перед Белградом. Те же хладнокровные и внимательные лица, те же спокойные, медленные, точные движения, та же объективная серьезность, та же дистанция от всего, что не относится к их работе. Я задумываюсь, не технический ли характер этой войны как раз и передает свой стиль сражающимся. Они выглядят не как солдаты, которые идут на бой, а как рабочие, которые занимаются сложной и чувствительной машиной. Они склоняются над пулеметом, они нажимают на спуск, они орудуют блестящим замком орудия, они обслуживают двойную ручку зенитной пушки, с той же самой восприимчивой силой, я сказал бы даже, с такой же жестокой нежностью, с которой они затягивают гайку на винте, с которой они ладонью или только двумя пальцами контролируют дрожащее движение цилиндра, зазор болта, дыхание клапана. Они влезают на башни своих танков, как будто это железные лестницы турбины, динамо, парового котла. Да действительно, они кажутся скорее рабочими во время работы, чем солдатами на войне.

Их манера двигаться, говорить, ходить является манерой рабочих, а не солдат. У раненых есть то твердое, немного рассерженное выражение лица рабочих, которые были ранены из-за несчастного случая. В их дисциплине лежит та же самая непринужденность, то же самое по-деловому простое поведение, что и у рабочих одного и того же коллектива. Их корпоративный дух – это «спаянность команды» и в то же время дух специалистов. Они связаны со своим подразделением, как рабочие связаны с машиной; как электрики с их динамо, как механики с их прессом, их паровым котлом, их прокатным станом. Офицеры – это их инженеры; унтер-офицеры – это их старшие рабочие, их мастера на заводе. В этой маленькой танковой колонне здесь даже вообще нет офицера, этим танковым подразделением командует фельдфебель. Унтер-офицер командует двадцатью грузовиками. Все они квалифицированные рабочие. Этим самым я хотел бы сказать: у них всех есть опыт в их профессии, они все знают, что они должны делать, куда они должны ехать, как они должны вести себя при тех и этих обстоятельствах.

Теперь колонна готова к маршу. Механики заправили танки, три танка выдвинулись в голову колонны, один стал в ее конце. Моторы тихо ворчат, совсем тихо. Вернулся связной-мотоциклист. Фельдфебель приказывает выключить двигатели. Все садятся на траву, принимаются за завтрак. Солнце только что взошло, лес наполнен чудесным пением птиц, листва деревьев окрашивается в красный цвет, вода пруда постепенно становится зеленой. Стволы светятся, они выглядят как будто только что отлакированные. Солдаты просят меня поесть с ними, я сажусь на траву, унтер-офицер выжимает из жестяного тюбика (он выглядит как тюбик зубной пасты) немного сыра на ломоть ржаного хлеба, широко намазывает его ножом. Мы едим друг с другом. У меня в машине еще есть бутылка «Zuika», приготовленная из слив румынской водки. «Хотите глоток цуйки?» Солдаты едят и пьют, болтают и смеются, и внезапно я замечаю, что среди них сидит один белокурый молодой человек, который совсем не принадлежит к ним, белокурый паренек с гладко выбритым черепом, в форме защитного цвета. Пленный. Несомненно, рабочий. У него жесткие, сильные челюсти, толстые губы, выдающиеся вперед брови, его выражение лица целеустремленное и рассеянное одновременно. По некоторым мелким деталям я замечаю, что солдаты обращаются с ним с легким налетом уважения: он – офицер. Я обращаюсь к нему по-русски. Нет, спасибо, он не голоден. Однако он охотно выпивает глоток цуйки. – О, вы знаете русский? – спрашивает меня фельдфебель. – Парень ни слова не говорит по-немецки. Мы не можем объясниться с ним. Я спрашиваю, как они поймали его. Вчера вечером, посреди дороги. Он шел посреди дороги, в полном душевном спокойствии. Как только он увидел приближающиеся танки, он сделал такой жест, как будто хотел сказать: «Это бесполезно». Из оружия у него был только пистолет. Ни одного патрона больше. Пока я с трудом объясняюсь с унтер-офицером, пленный внимательно рассматривает меня, как будто хочет догадаться, о чем мы говорим. Внезапно он протягивает руку и касается моей руки: – Мы сделали все, что было возможно, – говорит он. – Мои люди сражались. Наконец, нас осталось лишь двое, – добавляет он, выбрасывая сигарету прочь. – Другой погиб по дороге. Я спрашиваю его, был ли другой солдатом. – Да, это был солдат, – отвечает он с удивленным взглядом. – Он был солдатом, – повторяет он потом, как будто он только теперь понял смысл моего вопроса.