Михаил Аношкин - Трудный переход Страница 4

— Я, по-моему, тебя не обзывал.

— А ты хуже сделал, — окрысился Трусов.

— Разговорчики! — подал голос Андреев. — Нашли время!

Трусов недолюбливал Ишакина. Чистейшей души парень этот Трусов. Жизнь за его плечами недлинная и светлая, как стеклышко. Для него не существовало сомнений, он с малых лет твердо усвоил, что такое хорошо и что такое плохо.

Мать у него была женщиной добрейшей и чистейшей души. И многое сумела передать сыну. Для него не существовало сильнее авторитета, чем она. Когда повару удавалось, например, приготовить что-нибудь вкусное, Трусов говорил:

— У меня мама тоже не хуже умеет!

Это была у него самая высшая похвала. Иногда, в сложных и путаных обстоятельствах, прежде чем принять какое-то решение, Николай всегда задавал себе один вопрос: а как бы оценила это решение мать? Об этом он размышлял даже вслух. Ишакин однажды посмеялся:

— Чижик, да у тебя еще мамкино молоко на губах не обсохло, а тоже солдат! Чуть что — мама! Детский сад прямо!

Трусов сверкнул на него злыми глазами и предупредил:

— Брякнешь еще раз такое — не обижайся!

Сказано было это таким тоном, что у Ишакина пропала всякая охота приставать к Трусову.

У Николая все плохое вызывало отвращение. Ишакину же не раз приходилось путать хорошее с плохим и, конечно, сполна отвечать за это. Война его очищает, с трудом, правда, но все-таки очищает, а вот цинизм в него въелся, подобно ржавчине, несмываемо.

— А у тебя, парень, мыслишка-то и в самом деле с запашком, — заметил Гордей Фомич.

— Еще один фраер на мою голову выискался!

— Я вот тебя за уши, как щенка, оттаскаю за «фраера». Чтоб я больше не слышал от тебя этого грязного слова.

— А если услышишь?

— Тогда пеняй на себя.

— Дело тебе, Ишакин, советуют, — опять вмешался Андреев. — И кончайте шуметь!

Лес как-то вдруг кончился. Впереди весело поблескивал листвой на утреннем солнце молоденький березовый перелесок. Курнышев расположил в нем свою роту и побежал по срочному вызову в штаб батальона. Отсюда отчетливо была слышна редкая ленивая перестрелка.

— Передовая рядом, — сказал почему-то шепотом Гордеев.

— А тебе, папаша, на передовой случалось быть? — спросил с ехидцей Ишакин.

— А вот не приходилось. И что?

— Ничего. Только откуда же тебе тогда знать, что передовая близко?

Гордеев посмотрел на Ишакина с прищуром, пригладил усы и степенно ответил:

— Неужели ты думаешь, что я такой же глупый, как сын твоего отца?

Ишакин даже поперхнулся от такого ответа, а Трусов тоненько засмеялся.

— Брысь! — обидчиво одернул его Ишакин. — Ты тоже на передовой не нюхал пороху, а я в сорок втором под Мценском нагляделся всякого. Я передовой сыт по горло.

И тут грянуло. В первую минуту бойцы просто ошалели. Потому что не слышали и не видели такого за всю войну. Они впервые стали свидетелями подготовки к прорыву фронта противника. На опушке леса и где-то в глубине загрохотали наши орудия, не десяток и даже не сотня, а много сотен. И вмиг ничего не стало слышно, кроме канонады и сплошного тяжелого шелеста снарядов над головами. И там, впереди, за перелеском и еле видными буграми испуганно вздрогнула земля и поднялись к небу густые клубы дыма. Позднее совсем рядом, возле двух сосен, что свечами тянулись в одиночестве среди мелколесья, что-то заскрежетало, да так сильно, что казалось, будто великан над ухом трет одну ребристую железку о другую. Андреев машинально повернулся туда и увидел чудо: огненные стрелы отделялись от земли и стремительно исчезали в стороне противника. А возле тех сосен поднялось облако пыли.

— «Катюши»! — закричал восторженно Трусов. — Братцы, да это же «катюши»!

Но такой гром длился недолго. Потом «катюши» ударили в другом месте, а обычные орудия все били и били, и не было этому конца. Даже странным казалось, что они так долго стреляют, ведь какая масса снарядов им требовалась! А выходило, что орудий было много, а снарядов вообще не счесть сколько.

И так продолжалось долго, больше часа, что даже пехотинцы оглохли, а про артиллеристов, видимо, и говорить нечего. И не успело смолкнуть последнее орудие, только-только прошелестел последний снаряд над головой, еще бойцы не успели освоиться с наступившей вдруг тишиной, как из-за леса на бреющем полете выскочило сначала одно звено штурмовиков, потом еще одно, потом еще, Андреев и со счета сбился. Видно было, как они начали обрабатывать оборону немцев, и гул моторов стоял во всей округе. У немцев то и дело рвались бомбы, слышалась басовитая скороговорка авиационных пушек и треск спаренных пулеметов. Те штурмовики, у которых кончился боезапас, возвращались обратно уже совсем низко, крыльями, на которых отчетливо выделялись звезды, чуть не задевая верхушки сосен.

Андреев с удовлетворением подумал о том, что несладко сегодня фашистам в их окопах и землянках. Хоть глубоко они зарылись в землю, но от такого огня едва ли где спрячешься.

А со стороны немцев не раздалось ни одного орудийного выстрела, не прилетело ни одного снаряда. Как-то странно даже было. Их либо парализовал наш удар, либо они просто боялись высунуться. Ни одного немецкого самолета. Вот времена пришли! В сорок первом, да и в сорок втором немецкие летчики гонялись за одиночными целями. Увидят всадника, всего только одного, и то пикируют на него, стреляют из пулеметов. Хулиганили в воздухе, наслаждаясь своей безнаказанностью. А то налетали хищными стаями на какую-нибудь железнодорожную станцию, выстраивались в круг и ныряли на бомбежку поочередно: один пикирует, другой уже выходит из пике, а третий готовится пырнуть вниз. Пока все бомбы не израсходуют, не улетят. И некому было их как следует пугнуть. Рявкали отдельные зенитки, кто-нибудь ошалело бил из пулемета или из винтовки, а это что слону дробина. Иногда, откуда ни возьмись, падали на головы фашистских бомбардировщиков наши краснозвездные истребители — два или три. И ведь как боялись их немецкие асы! «Юнкерсы» буквально бросались врассыпную, дай бог ноги, хотя наших налетало только двое или трое против целой стаи.

А вот сейчас наши штурмовики, как хотели, обрабатывали передний край противника, и им никто не мешал.

Появился капитан Курнышев, собрал командиров взводов. Лейтенант Васенев от ротного прибежал быстро, построил бойцов.

— Через десять минут в атаку поднимется пехота, — сказал он, волнуясь. — Мы входим в прорыв и очищаем дорогу от мин и фугасов. Очищать только дорогу и ближние тропинки. На пути встретятся землянки. Разминировать лишь те, которые примыкают к дороге. В глубь леса не удаляться. Командование не сможет ввести в прорыв новые части, если мы не очистим дорогу. Требую четкости и быстроты. Понял, Ишакин?

— Понял, товарищ лейтенант. Я из понятливых, — обидчиво добавил он, потому что ему не понравилось, что Васенев выделил его одного.

— Рядовой Гордеев, будете у меня связным.

— Как прикажете.

Штурмовики возвращались на свои базы. Где-то впереди заревели невидимые моторы танков, залязгали гусеницы, и будто вновь вздрогнула земля, но теперь уже под тяжестью брони. Танки устремились вперед, следом за ними поднялась пехота. И хотя минеры ее не видели, но зато отчетливо слышали, как родился и стал лавиной нарастать человеческий могучий рев:

— …а …а, — который потом оформился в знакомое боевое русское «ур-ра!».

— Пошли соколики, — вздохнул Гордей Фомич. — Пошли родимые. Суворовцы — чудо-богатыри.

Немецкая оборона ожила. Несколько снарядов вздыбили землю над передовой, но там никого не было, потому что пехота уже устремилась вперед. Стреляли уцелевшие немецкие пулеметы, зло заливались автоматы. Но это была агония.

Курнышев вывел роту на дорогу, по которой только что прогрохотали тапки. Вот и передний край. Смятые проволочные заграждения. Опустевшие, но еще хранившие людское тепло обжитые окопы. А вот и первые наши убитые. В кювете лежит красноармеец, подогнув под себя правую ногу. Голова уткнулась в лист подорожника, а правая рука, которая не выпустила автомата, была откинута вперед. Видно, смерть была мгновенной. Как бежал парень в атаку, так и ткнулся бездыханно в землю, сохраняя даже в неподвижности стремительность.

А вон тридцатьчетверка, подорвавшаяся на мине. У нее порваны траки на правой гусенице. Если бы танк шел по дороге, то беды могло бы не случиться. А он свернул на еле видимую заросшую тропинку, которая ответвлялась от дороги и убегала в березовый лес. Один танкист стоял возле танка, запустив пятерню в черные волосы, и печально смотрел на порванную гусеницу. А другой сидел на башне и курил, сняв шлем.

Навстречу из-за поворота появилась колонна пленных. Ее конвоировали всего четыре автоматчика — двое по бокам да по одному спереди и сзади. Конвоиры — молодые ребята, у троих на груди поблескивали медали, а у того, который вышагивал впереди, красовались две Красные Звезды. Пленных было человек сто. Самых разных возрастов. Были такие, у которых щетина серебрилась, как иней. И такие, у которых чернел первый пушок на верхней губе. Брели устало, понурив голову. Молодые старались держаться бодро, но не от сознания своей «высшей расы», как это было с пленными первых дней войны, а от радости, что для них война кончилась благополучно, а сказкам о зверствах большевиков они уже давно не верили. Они уцелели в этой утренней молотилке, которую им устроили наши артиллеристы и летчики, а потом пехота и танки, и благодарили своего бога, что отнесся к ним так милостиво. Горела земля, плавился металл, лопался, как яичная скорлупа, железобетон дотов — это был сплошной кошмар! На месте блиндажей сейчас торчали искореженные бревна. Окопы и ходы сообщения настолько перепаханы, что не скоро разберешь что к чему. И трудно было поверить, как в этом аду могло уцелеть хоть что-нибудь живое.