Мартина Моно - Нормандия - Неман Страница 4

— Вы бросили Лондон! — вздохнул вьюнок. — Как интересно! И поедете к этим русским, у которых ничего, ничего нет.

— У них достаточно самолетов, — сказал Буасси,

— О да, возможно.

Вильмон про себя улыбнулся. Колэн, малыш Колэн, тоже прибыл из Лондона… Он увидел его в буфете, оживленно беседующим с очень толстым, очень официальным и очень потным господином — сухое шампанское и мокрый Превосходительство.

— Я восхищен вами, — говорил Превосходительство. — Поверьте, я восхищаюсь вами. Но почему вы едете к русским?

Колэн был с ним учтив — такой благовоспитанный, такой милый юноша из хорошей семьи.

— Ваше превосходительство, к<>гда я приехал в. Лон-дон, чтобы сражаться, англичане для начала попросили меня изучить английский язык… — он смущенно улыбнулся и сделал очаровательную гримасу. — Русские не заставят меня изучать русский язык. Они дадут мне истребитель.

Вильмон был потрясен дипломатическим хладнокровием: Превосходительство и бровью не повел. Но чувствовалось, что почва под его ногами колеблется…

Проклятое сухое шампанское, музыка, изящные руки с холеными ногтями, покорно лежащие на плечах мужчин, слуги с подносами, склоняющиеся перед вами, распахнутые окна и небо без зениток, а перед глазами, перед мысленным взором шаги советских часовых вдоль границы, опустошенные деревни, таинственная страна, где его ожидает его самолет… Вильмон ждал, страстно-ждал, когда увидит эту страну, ждал, когда возьмет в руки штурвал этого самолета, хотел, чтобы завтра наступило уже сегодня.

— Вильмон! — раздался голос.

Он вскочил и обернулся. На него радостно глядел Тощий черный парень.

— Кастор! — воскликнул в восторге Вильмон.

Кастор, переводчик. Тот самый, что выучил русский язык и при этом не забыл французского! Тот, кто совался всюду, даже туда, где в нем не нуждались.

— Кастор, старина, выпьем?

— Я уже столько выпил, — ответил Кастор, — и выпил бы еще больше, если бы пил с каждым, кто приглашал меня за последние полчаса. Потому что у меня, старик, есть новость, и притом важная.

— Мы едем?

— Кажется. Прибыл майор.

Они собрались в одной из комнат той самой виллы, где танцевали ночью. Каким-то чудесным образом эта маленькая гостиная не подверглась разорению: тут не стояли забытые бокалы, переполненные пепельницы, подушки на диванах не были смяты, Собрались Бенуа, Вильмон, Шардон, Дюпон, Буасси, Леметр, Колэн и другие — все, кому надо было внушить, что эскадрилья должна стать сплоченной, что она должна стать орудием, страшным, грозным орудием, способным разить врага.

Был тут, и Кастор. И доктор, безутешный в своем горе из-за вчерашнего проигрыша в бридж по милости партнера, неспособного разобраться в том, что значат две трефы сразу.

Наконец, тут был человек, которого никто из них раньше никогда не видел. Невысокий блондин, тоже молодой, со странным, словно высеченным из камня лицом — майор Марселэн, их командир.

Несмотря на персидские миниатюры, развешанные по стенам, на ковры и мягкую мебель, атмосфера здесь была вполне военная. Бенуа с удивлением смотрел на Марселэна. Он чувствовал, что тот из породы Флавье, но вместе с тем диаметрально противоположен ему. Оба суровы. Только у Флавье это была суровость служаки, а у Марселэна — человека, сознательно выбравшего свой путь. Бенуа вспоминались слова Дюпона: «Сделать выбор — это уже иное дело!» Марселэн сделал выбор. И сделав его, он тоже пойдет до конца.

Сейчас они знакомились — прибывшие из Алжира с приехавшими из Лондона. Завязался разговор. Вот они: курсант Пикар — бежал из Туниса, сражался в Ливии; лейтенант Казаль — бежал из Джибути, сражался в Эритрее; капитан де Лирон — бежал с Мадагаскара, сражался в Сирии; курсант Виньелет — бежал Из оккупированной Франции, сражался в Лондоне; лейтенант Симоне — бежал из Марокко, срамился п Абиссинии; курсант Леви бежал иа Сирии, сряжался в Египте; и Мюллер, прибывший с Мальты, где он служил в Королевских воздушных силах.

Марселэн внимательно оглядел каждого, пересчитал всех.

— Я думал, что вас пятнадцать, — произнес он.

В этот момент в комнату вбежал юный Перье, запыхавшийся и непричесанный.

— Извините, господин майор, я был в дальнем углу сада… Курсант Перье, бежал из Африки…

— Тегеранские сирены не любят, когда им мешают, — шепнул Вильмон Бенуа.

Но Марселэн сделал вид, что ничего не заметил. Он стоял перед ними и, казалось, вглядывался в глаза каждому из пятнадцати в отдельности.

— Ну а я, — сказал он, — бежал из. Индокитая. Мотор отказал над джунглями… Мне пришлось часть дороги пройти пешком… вот почему я опоздал. Мы совсем не знаем друг друга. Надеюсь, что дело у нас пойдет и вы привыкнете к моей физиономии. Потому что там, куда мы отправляемся, лицо командира имеет большое значение!

Вильмону хотелось рассмеяться: этот парень вовсе не плох! Подмигнув Бенуа, он увидел, как тот, вытянув шею, с интересом глядит на командира. Марселэн продолжал:

— Я хочу сказать вам две вещи. Первая, не очень веселая: если вам случится живыми попасть в руки гитлеровцев, они будут считать вас партизанами. Это значит: расстрел на месте… Это значит также, что ваши родственники во Франции могут подвергнуться репрессиям. Если кто-нибудь хочет еще раз все об-; думать, прошу сказать. Еще не поздно. Второе вам. вероятно, понравится: мы отправляемся завтра, в семь часов утра. Русские власти вручат нам паспорта с визами.

Вильмон чуть повернул голову, чтобы взглянуть на товарищей. Четырнадцать лиц широко улыбались. «Мое, подумал он, — пятнадцатое».

III

На заре обступившие Тегеран горы кажутся розовыми. Но комнаты аэропорта и в этот ранний час остаются мрачными. Леметр думал: «Итак, я еду в Россию, еду сражаться…» Сюита на фоне военной музыки! Советский капитан вручил каждому паспорт, не забыв добавить: «Желаю вам боевых успехов…»

Было свежо. Хорошенькие женщины спалй. Резковатый ветерок, прогоняя сон, возвращал их к действительности. Русский с бесстрастным лицом, буфет с очень горячим кофе. И в довершение всего майор Марселэн, у которого был такой вид, словно все происходящее его совершенно, не касается. Он стоял спиной к столу капитана и барабанил пальцами по грязному стеклу.

Все летчики уже прошли, а в руках Кастора оставался еще один паспорт. Кастор бросил безнадежный взгляд на человека, барабанившего по стеклу, потом — на сидевшего за столом. Затем он долго смотрел на стенные часы— можно было подумать, будто он не умеет определять время по часам. Наконец он сказал:

— Остался один, господин майор.

Марселэн повернулся. (

— Он имеет право передумать… Кто это?

Кастор почувствовал к своему командиру глубокую дружескую симпатию, но, чтобы затянуть неизбежное разоблачение, сделал вид, будто ищет что-то в своих папках… В этот момент в комнату влетел юный Перье, как и накануне запыхавшийся и плохо причесанный…

— Простите, господин майор…

— Опять были в дальнем углу сада?

Как ни старался Марселэн, в его голосе ясно прозвучала нотка заботы.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— А сколько летных часов?

— Триста, господин майор.

Один Кастор заметил, как дрогнули губы Перье, когда он произнес слово «триста». А Марселэн остался очень доволен тем, что среди его летчиксГв нет людей, способных на такую низость, как проявление ненужной наблюдательности.

— Желаю вам боевых успехов.

В самолете было ужасно холодно. Вильмии сердито бросил ворчавшему Буасси:

— Ты летишь в Россию или на Лазурный берег?

Буасси не нашел это достаточно убедительным, но все же умолк. Как и у остальных, у него было такое чувство, будто он едет в странный, незнакомый мир, на какой-то шестой континент, где ничто ни на что не похоже, разве вот только самолеты… Так ему по край* ней мере казалось.

Перед взлетом члены советского экипажа — из них только борт-механик был уже на месте — пробирались между французскими летчиками в кабину. И каждый из французов признал этих людей товарищами по профессии, своими. Они были летчиками, носили почти такую же летную форму. Французы понимали их же<;ты, они знали, что сейчас те расстегнут воротники, положат под рукой защитные очки, записные книжки и карандаши, бросят привычный взгляд на привычные приборы, поднимут брови, спрашивая механика, все ли в порядке, потому что шум моторов заглушает слова. Все эти детали были известны каждому французскому летчику, и все же русские возбуждали в них огромное любопытство. Это были первые русские, первые из тех многих, с — кем им придется жить, сражаться, страдать и радоваться, а может быть, и умереть. Проходя между французскими летчиками, пожиравшими их глазами, русские украдкой поглядывали на них, и это первое несмелое проявление интереса стоило больше, чем все речи.