Ванда Василевская - Реки горят Страница 4

— Долго все это не протянется. Бьют их, только пух и перья летят. Минск взят. Киев взят. Вы думаете, это изменится? Куда там! Скоро немцы до Москвы дойдут. Видели в Куйбышеве — уже некоторые учреждения туда эвакуированы. Вот потому-то нам и надо на юг, как можно дальше на юг. Сюда немцы тоже дойдут. Я вам говорю — дойдут, и скорее, чем некоторые думают. Еще бы! Этакая армия… А там, куда мы едем, граница близко — мы и ходу!

— А… как же наши войска?

Высокий наклонился к собеседнику.

— Вы что думаете, Сикорский сумасшедший? Вот увидите, как этих азиатов надуют, уж я вам говорю…

— А договор?

— Какой там договор? Послушайте, меня не обманешь! Договор договором, а рассудок рассудком… Наша армия еще пригодится. Вы думаете, нас и вправду бросят на немцев? Ну не-ет. Хватит с нас, уже довольно нашей крови пролилось… Пусть теперь большевики попробуют…

— И что же из всего этого может выйти?

— Ну как вы не понимаете, это ребенку ясно… И большевики и немцы обессилеют, истекут кровью — и тогда мы с готовой армией наведем порядки.

Собеседник вздохнул.

— Так-то оно так… Только Сикорский другое говорит.

— Сикорский… К счастью, у нас не один только Сикорский, знаете ли… Да и что там Сикорский? Андерс, вот это вождь, я вам доложу!

В другом углу вагона уже некоторое время продолжался приглушенный спор, который в конце концов превратился в шумную ссору.

— Что это такое, я вас спрашиваю? Всем дали сгущенное молоко, а нам нет? Что это за порядки, я вас спрашиваю?

— Нет больше молока.

— Как это — нет? Целый вагон продуктов прицеплен, мы же видели. Что же, выходит мои дети не дети, что ли?

— Заткнитесь, мадам, нечего тут квакать, как лягушка!

— Что это за шутки? Мне не шутки нужны. Я спрашиваю: где молоко для моих детей? Взрослые получили, а дети не получили?

— Перестань, Малка, оставь, — потихоньку успокаивал ее муж.

— Что значит — перестань? Я спрашиваю, что это за порядки?

— Станем мы еще евреев молоком кормить! — ядовито заметил верзила в фуражке со сломанным козырьком. — Мало они сами везут…

— Кто везет? Я везу? У меня ничего нет! Откуда это я могу везти?

— Хватит орать, баба. Кончилось ваше еврейское царство.

— Ты только посмотри, Абрам, ты только посмотри! Ведь молоко от «Джойнта»! Вон, смотри, на ящике написано!

— Ну и что с того, Малка, что от «Джойнта»?

— Что за «Джойнт» такой? — заинтересовался кто-то.

— Это ихняя еврейская организация в Америке, — объяснил другой.

— Ну и что с того?

— Ты, Малка, сиди тихо. Пусть они на здоровье съедят это еврейское молоко. А то хуже будет, еще эти хулиганы тебя из вагона выкинут.

— Это кто хулиган? — грозно приподнялся верзила в рваной фуражке.

— Никто не хулиган… Разве я что говорю? Я ничего не говорю… Тише, Малка, тише…

До Ядвиги этот говор в вагоне доносился как бы издалека. Ребенка снова рвало. Напряженно закинутая назад головка позволяла еще яснее увидеть в прорезе век мутные закатившиеся глаза. То тут, то там опять появлялись красные пятна и снова исчезали. Ребенок, казалось, спал, но его, видимо, мучил даже скудный свет, падающий из окошка под потолком. Ядвига осторожно прикрыла ему личико платком.

И вдруг ее охватил леденящий страх. А что, если…

И едва она успела подумать это, стало ясно: ее маленький умирает. Он умрет.

— Это потому, что я не хотела тебя, — шепнула она, словно это была тайна, которую знали они двое.

Да, именно потому он будет у нее отнят. Потому, что она когда-то с таким ужасом убедилась в своей беременности — еще там, в доме на пригорке. И с таким отчаянием думала о том, что носит в себе чужого ребенка — ребенка Хожиняка. Даже во время родов она думала о нем, таком крохотном и беспомощном, с холодной ненавистью. Нет, не с радостью, не с улыбкой, не с растроганной дрожью в сердце ожидала она его рождения. И лишь первый крик, первый неумелый, слабый плач малыша внезапно пробудил и страстную любовь к нему, и жалость, и страх за его жизнь.

Но, видно, это не могло искупить злых, темных чувств, которые таились в ней прежде. И вот теперь ее ждет кара. Дитя будет у нее отнято, и она останется одна в потемках жизни. Уже не протянутся к ней маленькие ручки, уже не почувствует она на лице прикосновения крохотных пальчиков, не взглянут на нее темно-голубые, почти синие, круглые глаза, не скажет он: мама! А ведь он уже лепетал, тоненький голосок то и дело произносил какое-нибудь слово-загадку, слово-ласку, которое, быть может, совсем ничего не значило, но в которое она столько вкладывала… И он уже ходил. Маленькие ножки неутомимо семенили за ней, с трудом, с увлечением.

Когда ребенок родился там, на севере, когда он лежал возле нее, завернутый в подаренные пеленки, ей думалось, что все дурное в ее жизни уже кончилось. Что за все, за все, что получилось не так, что пошло вкривь и вкось в ее жизни, ей дано теперь это дитя. Нет, это не был ребенок Хожиняка — это было ее, ее собственное, ее родное дитя. Она его выносила, она его родила, она его воспитает. Она сумеет прокормить, одеть, воспитать его, своего сына, что бы ни случилось. Никакого Хожиняка не было, он исчез, рассеялся, как туман, миновал, как дурной сон. Теперь у нее был только маленький сыночек, круглая головка, поросшая смешным темным пушком, трогательные, забавные ручки, крохотные ножонки и тельце, словно из шелка и бархата, невиданное чудо, ребеночек.

Это ради него она работала на рубке леса — и работа не была ей тяжела, потому что после нее она бежала домой, где ожидал маленький сыночек, ясное солнышко, счастье ее жизни… Она работала на молоко для него, на кашку для него, на рубашонку и штанишки. И там совсем не было грустно, в этом дремучем лесу. Улыбка ребенка будто пронизывала светом весь лес до глубины, до самой темной чащи.

Но и это миновало, как сон. Теперь он лежит у нее на руках, одеревеневший и бледный, и не узнает ее, будто отгороженный глухой стеной.

Глупая, глупая! Зачем она поверила тому человеку из посольства с прилизанными черными волосами? Ведь не может же быть, чтобы там где-нибудь не было врача. Ее сыну могли помочь в Куйбышеве…

А теперь Куйбышев остался позади. Поезд мчится сквозь необозримые, голые, затянутые туманом поля. И весь мир для нее сузился до размеров этой теплушки, где разговаривают, спорят, бранятся какие-то чужие, равнодушные люди. Она оставила своего ребенка без помощи — и теперь ребенок умирает.

Но мог ли тут вообще кто-нибудь помочь? Нет. Это судьба мстит ей за то, что она ненавидела своего ребенка, прежде чем он родился. За то, что там, в доме на пригорке, когда снег все занес кругом пышными сугробами, когда под ударами вихря трещали стены, когда уныло стонали ветки деревьев, она мечтала во тьме ночной, чтобы ребенок не родился. Чтобы он умер, пусть хоть вместе с ней, только бы его не было, только бы он не появился на свет.

Безумная, глупая, она не знала тогда, не верила, что на земле еще может быть счастье, еще могут быть радость и смех. Радость и смех ребенка, счастье, что этот ребенок живет на свете.

Вот потому-то он тогда и не умер. Ни в ее чреве, ни потом, во время трудных, тяжелых родов. Чтобы она узнала, что такое счастье. И чтобы узнала боль утраты за тот свой черный грех, которому нет прощения. Глупая, глупая, столько раз в жизни она видела, что ничто не проходит даром, что за человеком тянется каждый его поступок, и за каждый — рано или поздно — приходит возмездие. И не только за поступок — даже за мысль. Даже за то, что еще не успело стать мыслью, а лишь промелькнуло в голове и исчезло, о чем человек и не вспоминал больше. И все же наступал день, когда мысль, которая не облеклась не только в действие, но даже в точное слово, возвращалась, возникала в воспоминаниях и мстила за себя.

Сколько раз Ядвига в этом убеждалась! И вдруг наивно поверила, что ей удастся увернуться от ответа за те злые, темные мысли, что забытая ненависть минует бесследно, будет сброшена со счетов.

Нет, вычеркнуть из жизни ничего нельзя. И вот теперь придется нести кару за те темные мысли, за ту темную, боязливую ненависть.

Только в чем же тут виноват сыночек? Маленькое, беспомощное создание? Почему он должен отвечать за нее, за ее грех? Нет, не может быть, чтобы судьба была так мстительна. Пусть обрушится на нее все дурное, только бы он был жив, только бы он выздоровел.

Но что на нее может обрушиться, кроме этого, единственного? Какое ей дело до чего бы то ни было на свете, кроме этого маленького существа, с трудом ловящего воздух запекшимися губами?

Все страшное, что может случиться в жизни, она уже испытала. Уже привыкла, ее не удивишь никаким ударом. Значит, удар обрушится именно отсюда, поразит именно в то единственное место, которое еще может ответить живой болью сердца, ох какой болью.