Светлана Кармалита - Атака! Атака! Атака! Страница 4

— Не будут бомбить, — сказал Белобров и выпил коньяку из стакана с подстаканником, — он на Ярославль полетел. Надо ему столько тащиться, чтобы какой-то поезд бомбить. Смешно даже. Не те времена…

Через двери в купе заглядывали те, кто выходил из вагона на случай бомбежки. Белобров дал старику-кавказцу еще одну папиросу и закрыл дверь.

— Ты не кушай больше, Варя, — сказал он, испытывая вдруг острое счастье оттого, что может так сказать, — не надо тебе сразу много кушать. — Вот я банку закрою и пока поставлю к окну. Лучше немного коньяку выпей. Смотри, здесь Робинзон Крузо нарисован…

— Какое у тебя лицо нехорошее, — вдруг заговорила Варя, и ему показалось, что она рассердилась на то, что он убрал банку, и хочет сказать ему неприятное. И он тут же пожалел ее такой острой жалостью, что стало нечем дышать.

— Это у меня нерв, — объяснил он, — вот здесь заело. То отпустит, то опять зажмет… У меня название записано. Но медицина пока фигово помогает. — И он опять налил себе коньяку из бутылки с Робинзоном Крузо, радуясь, что может вот так, не пьянея, пить из стакана коньяк.

Паровозы разом перестали гудеть, стало тихо так, что заломило уши, кто-то пробежал по вагону, потом захлопали двери и застучали шаги.

— Я страшная, — сказала Варя, — и лицо страшное, а главное — руки. И психология у меня изменилась. Дай мне банку и Робинзона еще налей.

— Нет, — сказал Белобров и отставил еще дальше банку, — после голода нехорошо много кушать.

— А я и не буду есть, только почему ты отставляешь…

— Я не отставляю.

— Нет, отставляешь, — сказала Варя.

Варя сидела на полке, Белобров у столика на каком-то мешке. Она встала, потянулась за банкой, а он обнял ее ноги выше колен. Она сразу же напряглась и сильно уперлась руками ему в погоны. Поезд дернулся, заскрипел и поехал. Голова у него кружилась.

— За что у тебя ордена? — спросила Варя, по-прежнему надавливая ему руками на плечи.

— За мужество и отвагу. За что же еще?

Они долго молчали. Она стояла, а он обнимал ее за ноги.

Она еще сильнее надавила ему руками на плечи, вырвалась и села на свое место. Громко билась какая-то железка под потолком. С верхней полки упал кочан капусты. Белобров поднял его и положил на стол.

— Давай выпьем за тебя, Шурик, — сказала Варя, — или давай лучше за победу.

Варя выпила не так, как пьют коньяк, а так, как пьют спирт, забросив его прямо в горло, и сразу же покраснела и мелко закашлялась.

— Я про тебя что-то знаю… Ты гусь, Шурик, — сказала Варя, коньяк сразу ударил ей в голову, — ты гусь, вот ты кто. Ой, какой ты гу-у-усь. Ты гусь и Дон Кихот.

— Почему Дон Кихот? — Белобров улыбнулся.

— Потому что ты женщинам нравишься.

— Дон Жуан, я помню.

— Помни-ишь… молодец! Ой, какой ты гусь, Шурик… Не сметь! — крикнула она, когда Белобров попытался опять отставить банку, и засмеялась. — Помнишь, какая у меня на шестое ноября юбочка была? «Полное солнце», и ты спрашивал, где тут полное солнце?

— Я не спрашивал, — сказал Белобров, — мы с Карнаушкой клинья в брюки загнали и на шестое картошку чистили… Тебя Сергуня Плотников опрашивал… Он теперь на артистке женат, она в нашем театре роли играет. А Жорик Веселаго на Шуре женился, с Павлина Виноградова…

— Ну и что? — сказала Варя. — Ты тоже не такой, как этот стол. — Она постучала консервной банкой по столику.

Белобров видел, что Варя пьяна, счастье отчего-то ушло, вместо него возникло раздражение. Ему стало неприятно, как Варя ела — не вилкой, ведь была же вилка на перочинным ножике, а корочкой хлеба, и то, что каждый раз нюхала то, что ела.

— Шурик, у тебя женщины были?

Не понял? — сипло переспросил он.

— Я спрашиваю, у тебя были женщины?

— Ну… — Белобров не знал, что ответить. поэтому сказал «ну». И одновременно почувствовал, что краснеет, что вспотел и что все это черт знает что. — А у тебя? — Он сам услышал свой напряженный голос.

— Я спрашивала первая.

— А теперь я спросил… А у тебя?

Какая-то непонятная злоба поднималась в нем, не раздражение, а именно злоба. Он даже расстегнул крючок кителя, он чувствовал, что лицо его опять сводит и что он опять не может моргать, и сильно потер кулаком щеку.

— Я первая спросила, — опять сказала Варя. — Какое ты имел право меня спрашивать, кто ты такой?

— Ладно, — медленно сказал Белобров, — допустим. — Он зацепил из банки рыбу и стал медленно жевать.

Варя замолчала.

С верхней полки опять упал кочан капусты, он опять поднял его и вышел в коридор. В коридоре было пусто, светло и жарко. Поезд тормозил. Белобров зашел в уборную, хотел вымыть лицо, но воды не было.

— Гражданин, — дверь подергал проводник, — на остановке нельзя пользоваться…

Он достал гребешок, причесался, вернулся в коридор, навалился на оконные ремни, низко опустил стекло и высунулся наружу. Лицо сразу обдало дождем, паровозным дымом, и он долго так стоял.

В соседнем купе пели. Когда он вернулся, Варя, спала, привалясь к стоящему на попа полосатому матрацу, опустив руки на колени. Большой и указательный пальцы правой руки были очень толсто замотаны бинтом. Загорелое, сильно обветренное лицо ее было бледным.

Белобров закурил папиросу, сел на свой мешок, откинулся к клейкой зеленой стенке и стал смотреть на Варю.

Она дышала ровно, спокойно. Платок сполз, открыл нижний, белый, и край коротко остриженных волос.

На белую жаркую насыпь вдруг вышел длинный, похожий на удилище Дмитриенко в костюме Робинзона, с длинным ружьем.

— Мин херц, — сказал он, — что же ты на письма не отвечаешь, собака?!

За мокрым и в крупных каплях окном тащились Столбики, болотца. Саша и Варя спали. Он» сидя на высоком мешке, сильно откинув назад голову на тощей жилистой шее, дышал тяжело и сипло, она — привалясь к полосатому матрацу. Постукивал стакан о бутылку трофейного коньяка, позвякивала железка под потолком, и выражение лиц у них было напряженное. А за окном тянулась их земля, с болотцами, птицами на низких проводах, согнутой фигурой какого-то мужика на рыжем холме, потом все закрыли тупорылые черные цистерны, вдруг они кончились, и открылась широкая, по-осеннему мозглая река в белесом тумане у берегов.

Белобров проснулся неожиданно, как заснул, поднял опять упавший кочан, закурил и долго смотрел на Варю. За окном вместе с дождем летели толстые хлопья снега. В купе потемнело, и спокойное Варино лицо в этой полутьме было невозможно красивым.

— Вологда, — проводник открыл дверь. — Дама с вами сойдет или дальше поедет? — спросил он.

— Дама поедет до Архангельска. Так что попрошу обеспечить… — сказал Белобров, закрыл дверь и стал собираться. «Жили и проживем, — думал он. — Как-нибудь жили и проживем…»

И думая так, он переложил из своего мешка в Варин тушонку, мыло, одеколон, свои перчатки, а в перчатки сунул деньги.

У него еще были новые ботинки и запасные подметки, но это уже в мешок не влезло, ботинки он поставил сверху, а подметки завернул в газету и написал чернильным карандашом: «Варя!» — подумал, ничего не придумал и жирно вывел номер полевой почты.

Газета, в которую он завернул подметки, называлась «Североморский летчик», и чернильный карандаш лег на фотографию летящего низко над морем торпедоносца.

Проехали длинный низкий завод с высокой трубой, от завода шли люди; аэродром с двумя белыми накрытыми сеткой транспортными самолетами… Поезд начал тормозить, все заскрипело, за окном возникло радио. Белобров подложил ватник под кочаны капусты на верхней полке, чтобы они не падали, взял мешок и чемодан и вышел. Прошел коридор, мимо ярко топящейся печки и, как в прошлое, шагнул в тамбур. Старухи по-прежнему сидели на узле, за дверью была серая муть моросящего дождя, медленных хлопьев снега, низкие холодные тучи. Пассажиры прыгали на снег и исчезали под товарным составом. Белобров тоже спрыгнул, но неожиданно для себя пролез под своим вагоном, вылез на другую сторону поезда и посмотрел на окно, за которым спала Варя. Поезд стоял черный, сырой, по окну лилась струйками вода, за ним ничего не было видно.

И Белобров вдруг охнул, мгновенно ощутив, что натворил. Он поднял камешек и кинул в окно. С крыши вагона поднялась одинокая ворона, картаво закричала и полетела прочь.

Бах! В Варино окно влепился булыжник, так что стекло побежало мелкой вязью. Щербатый парнишка лет двенадцати в коротком гороховом пальтишке приплясывал рядом.

— Вали отсюда! — рявкнул Белобров.

Парнишка засмеялся и нырнул под вагон.

В треснутом мокром Варином окне отражался сам Белобров, насыпь, шпалы, а за этим отражением, в глубине, возникла тень, эта тень махала руками и, по-видимому, была Варей. Из соседнего окна Белоброва тоже разглядывали. Белобров помахал рукой, показал Варе, чтобы она писала и, уже не оглядываясь, широко зашагал вдоль поезда через заснеженные лужи и кучи распухших рваных прошлогодних листьев. Он дошел почти до паровоза, когда паровоз дернул и потащил мимо него состав.