Подводная лодка - Буххайм (Букхайм) Лотар-Гюнтер Страница 4

Каждый из них мог припомнить по крайней мере полдюжины суровых походов, крайнее напряжение нервов, эмоциональную пытку, безысходные ситуации, которые обращались в их пользу по простой прихоти судьбы. Каждый из них знал, что значит вернуться с искалеченной подводной лодкой, чей корпус разрушен бомбами или рубка протаранена, или носовой отсек выгорел, или прочный корпус деформирован в каждом соединении, но каждый раз они стояли на мостике вытянувшись и вели себя так, как будто все это было сплошной рутиной.

Это было частью кодекса поведения — казаться полностью невозмутимым. Кодекс запрещал рыдания и скрежетание зубов, и подводные лодки Командующего продолжали держать марку. Для Командующего подлодками любой, имевший голову и четыре конечности, был годен для службы. Для Командующего подводными лодками любой, у кого не шла пена из рта, считался психически здоровым. Он давно был вынужден делать бескровные замены командиров действующих подводных лодок. К несчастью, замены со здоровыми нервами были абсолютно некомпетентны по сравнению со старыми командирами, а старые командиры использовали любую хитрость, чтобы только не расставаться с опытными вахтенными офицерами, которым дали бы под командование свою подводную лодку.

Эндрассу ни за что не следовало бы разрешать ходить в море, во всяком случае, не в его состоянии. Его нервы были расшатаны, но так уж обстояло дело. Командующий подводными лодками не мог видеть, когда человек был кончен — или не хотел видеть. В конце концов, это были закаленные в битвах асы, которые собирали жатву его успехов и наполняли его папку с донесениями.

Оркестр удалился на перерыв. Я снова мог слышать обрывки разговоров.

«Где Кальманн?»

«Он не придет сегодня».

«Нельзя осуждать беднягу».

Кальманн вернулся сорок восемь часов назад с тремя победными белыми вымпелами на своем перископе. Последнее торговое судно он потопил огнем из орудия в мелких прибрежных водах. «Мы сделали в него более сотни выстрелов. Море штормило. Мы вынуждены были вести огонь, лежа в дрейфе. В сумерках, как раз перед 19:00 мы произвели торпедный выстрел из подводного положения. Две торпеды попали в 12 000-тонное судно, одна промазала. Затем они нас подловили. Восемь часов этого… Мне кажется, они остановились только когда у них не оставалось больше глубинных бомб».

Кальманн выглядел как распятый Христос с ввалившимися щеками и длинной бородкой. Он сжимал руки, как бы стараясь выдавить из себя слова.

Мы напряженно слушали, скрывая свое замешательство под нарочитой атмосферой интереса, желая знать, когда он подойдет к вопросу, который мучил нас.

Кальманн прекратил терзать свои руки и сидел без движения, опираясь локтями на ручки кресла, сжав ладони. Гляди мимо нас поверх кончиков пальцев, он спросил с напускным безразличием: «Есть какие-либо новости о Бартеле?»

Никто не ответил. Командир флотилии просто немного наклонил свою голову.

«Понятно. Я догадался, когда он прекратил радиопередачи».

Наступило минутное молчание. Затем он спросил с ноткой настойчивости: «Вообще никаких новостей?»

«Ни слова».

«Есть ли какая-нибудь надежда?»

«Нет».

Сигаретный дым неподвижно висел в воздухе.

«Мы провели большую часть нашего ремонта вместе — я даже выводил его в море», — сказал Кальманн как бы между прочим. Он выглядел беспомощным, подавленным. Мы все знали, насколько близки они были с Бартелем. Они всегда старались выйти в море вместе. Они атаковали одни и те же конвои. Я вспомнил, как Кальманн говорил не так давно: «Это дает опору тебе, знание того, что ты не сам по себе».

Бехтель вошел через распашные двери. Его белобрысые волосы, ресницы и брови создавали впечатление, что он был выбелен. Его веснушки ярко выделялись на его исключительно бледной коже.

Новоприбывшего громко приветствовали, и Бехтеля быстро окружила группа молодых офицеров. Бехтель только что прошел через событие, которое даже Командир назвал «нечто совершенно необычное». Всплыв в полумраке рассвета после жестокой контратаки, которая причинила множество повреждений его лодке, Бехтель обнаружил глубинную бомбу, лежавшую на его корпусе, как раз перед орудием. В пределах видимости британский корвет, а на палубе перед боевой рубкой весело шипящая глубинная бомба… Взрыватель бомбы был установлен на срабатывание на глубине большей той, на которой Бехтель подцепил её на свой корпус, так что время еще было.

Бехтель тотчас же дал полный ход вперед обеими машинами, а рулевой перекатил бомбу за борт, как бочку со смолой. «Она взорвалась через двадцать пять секунд». Затем их вынудили снова погрузиться и обработали еще примерно двадцатью глубинными бомбами.

«Почему же ты не прихватил её с собой как сувенир?» — промычал Меркель.

«Да я бы сделал это, только мы никак не могли остановить этот мерзкий звук. Нигде не могли найти кнопку. Смеетесь? Этот звук нас почти до печенок достал».

Бар «Ройяль» быстро наполнялся, но все еще не было видно Томсена.

«Куда он пропал, черт возьми?»

«Возможно, он сейчас славно трахается».

«В его состоянии? Сомневаюсь».

«Это должно быть совершенно новым ощущением для него, заниматься этим делом с Рыцарским Крестом на шее».

Сегодня днем Томсен стоял как каменная статуя, когда командующий флотилией награждал его, его мускулы при этом были столь напряжены, что лицо стало почти бескровным. Он не мог понять ни слова из энергичной речи командующего флотилией.

«Дерьмо набитое!» — прошипел Труманн, когда командующий флотилией убыл, крепко пожав руку и по-мужски обменявшись взглядами. Он махнул рукой в сторону посмертных фотографий, покрывавших три стены столовой в соседнем «Мажестике». «Возле двери есть место еще для нескольких».

Я мысленно почти уже видел следующее фото в узкой траурной кайме: Бекманн.

Бекманн должен был вернуться уже давно. Уже немного времени осталось до того, когда он будет официально объявлен пропавшим. Он был смертельно пьян, когда его сняли с парижского поезда. Чтобы его вытащить, потребовались усилия четверых, пока поезд стоял в ожидании. Натрахавшийся до одури, глаза как у альбиноса, а до выхода в море всего лишь двадцать четыре часа. Грязный Док должно быть сотворил медицинское чудо, чтобы поставить его обратно на ноги. Вероятно, потоплен вражеским самолетом — он не доложил о своем местонахождении вскоре после того, как вышел из базы. Британцы совсем обнаглели в последнее время. Нигде нельзя было больше чувствовать себя в безопасности, даже пройдя входные буи.

Флехсиг, неуклюжий, грузный, принадлежавший к той же когорте, что и Командир, плюхнулся в последнее свободное кресло за нашим столиком. Он произнес едва ли одно слово после того, как вернулся из Берлина на прошлой неделе, но сегодня он был красноречив.

«Подплывает он ко мне на улице, этот службист. «Капитан-лейтенант», — говорит он, — «в правилах ношения формы одежды ничего не сказано о разрешении носить командирам подводных лодок белые фуражки». «В таком случае», — говорю я, — «я почтительно полагаю, что вы издадите дополнение».

Флехсиг сделал несколько изрядных глотков мартеля и тщательно вытер оставшееся на его губах тыльной стороной кисти.

«Я спрашиваю вас, зачем вся эта суета вокруг белых фуражек!»

Распашные двери затрещали на своих петлях, впустив Эрлера, молодого лейтенанта, только что вернувшегося из своего первого похода в качестве командира. Розовые трусики выбивались из его нагрудного кармана. Вернувшись из отпуска этим утром, он провел вторую половину дня в «Мажестике», распространяясь о том, как его, героя, встречали дома. По его словам, это включало факельное шествие и подарок в виде половины свиньи от мэра. У него были газетные вырезки для доказательства этого. Вот он стоит на балконе муниципалитета, правая рука поднята в приветствии, как у Гитлера — немецкий морской герой, чествуемый гордыми обитателями его родного города.

«Дайте ему время», — пробормотал Командир. — «Он утихнет».