Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая Страница 40

— Да, это верно, — подтвердил Хомутов и сразу вспомнил поведение Павла Батурина при обсуждении в доме Карагодиных вопроса о земле.

— Жилейцы, камалинцы казаки хотя и линейские, а разрушение Сечи здорово помнят. Вековая обида сохранилась. Ездят по сечевым станицам, по черноморцам, роднятся, стариков слушают. Разобраться по-честному — верно, тогда казаков обжулили. С Запорожья с насиженных мест выселили, а земли пораздавали черт те кому! Вяземскому, князю, двести тысяч десятин прирезали; Потемкину — пятьдесят тысяч; графиня Браницкая и то подхватила немалый кусок казацкой земли. Мало того, черкесские земли, к примеру хотя бы в нашем отделе, казаки отвоевали, а поделили опять-таки произвольно: общинные и вотчинные земли казачества раздали разным бригадирам, кавалерам, полковникам…

…Возьмем, к примеру, местную обстановку, почему Гурдай имеет пятнадцать тысяч десятин, почему Карташев-полковник на крупном вечнике сидит? Самих казаков возьмем. Наделы-то только на мужиков, а бабы мимо. У кого одни девчата — караул! Тут тоже несправедливость.

Барташ достал из кармана платок, встряхнул его и высморкался.

— Не платок, а простынь, — удивился Хомутов.

— Люблю такие, надежные, — улыбнулся Барташ и продолжал — Будешь сегодня говорить на митинге — не лезь на грудь ногами, а то у нас имеются ораторы, вылезут на полтуловища повыше и пошел чесать за здорово живешь: казаки, мол, землей попользовались, теперь мы попользуемся: забирай наделы, сарай ломай orлы. Казака на дыбы поднять два пустяка, а вот как он разгорячится — попробуй справься… Удила поперекусывает.

Паром подвалил. Делегаты построились и двинулись по шоссе. Барташ уже тихо что-то шептал Хомутову, и тот, слушая его, кивал головой и кое-что записывал в небольшую затрепанную книжицу.

— Взял бы сам выступил, ишь как ты все изучил, сказал Хомутов, с уважением оглядывая родственника.

— Нужно будет — выступлю, — сказал Барташ. — Но лучше, если ты поговоришь с народом. Тебя знают как облупленного, житель ты местный, а я для них чужой, они же посторонних не любят, боятся, что их обмануть приехали. С города сегодня должны приехать, из комитета. Не знаю, кого пришлют.

— Уж пришлют с хорошей глоткой.

— Крикливая — не всегда хорошая, Иван. Крикунов боюсь…

Шоссе завернуло к гати.

Неожиданно из-за соломенного сарая хлопнул выстрел, такой нелепый и ненужный, что он никого не испугал. Богатунцы остановились.

— Кто там балуется? — закричал Хомутов.

Вместо ответа из кустов бузины и черной смородины остро мелькнули дымки, по-шмелиному прожужжали пули, плямкнулись о булыжник. Кто-то скверно выругался, кто-то вскрикнул.

— Ложись, — отрывисто скомандовал Хомутов, и Барташ, очутившийся рядом, заметил его посеревшую щеку.

Все легли и без команды, подчиняясь познанным на войне законам. Подтянулись в сточный буерак.

Дымки повторялись чаще, беспорядочней, стреляли из берданок. Стайка воробьев снялась лохматой тучкой с длинного сарая и метнулась в сторону, будто сдутая ветром.

Уверенно заработал пулемет, и Барташу было видно, как подрагивали кожух и косо установленное на сухом чурбаке колесо.

— С пулемета жарят зря, поверху, — хрипнул он на ухо Хомутову, — поори, у тебя глотка широкая.

— Товарищи, — снова закричал Хомутов, чуть приподняв голову, — тут, видно, ошибка. Мы, богатунцы, идем на смычку, на митинг…

— Огонь!

Застрекотал шулемет, сжевав три-четыре подачи ясно поблескивающей на солнце ленты.

Барташ потянул предохранитель и деловито подкинул в ладонях винтовку.

— Можно было бы принять бой, — покряхтывая, сказал он нарочито спокойным голосом.

— Ну? — нетерпеливо перебил Хомутов.

— Вот тебе и ну. Надо характер выдержать. Отступать, в камыши!

Богатунцы вслед за Хомутовым поползли к камышам. Гребешок шоссе скрывал их от взоров заставы. На дороге остались два человека, третий был ранен и полз, на ходу закручивая руку вырванным куском рубахи.

— Ребята пусть уходят гирлом к Кубани, — сказал Барташ, — а мы в станицу, выясним…

Стрельба внезапно прекратилась. На шоссе появились казаки, осторожно передвигаясь к трупам.

Раненый немного отстал, обернулся, навалился на локоть и, свалив винтовку набок, выстрелил.

— Отставить, — зло приказал Хомутов.

— Бьют же, — оправдывался тот, подползая.

Стрельба притихла. Над низиной поднимались тягучие гнилые запахи. Богатунцы были в безопасности.

Хомутов подозвал молодого солдата, принявшего от Барташа знамя, и передал ему командование.

— Выведешь к реке, и до села.

Солдат, положив винтовку на локтевей сгиб, хмуро перекручивал обмотки.

— Стрелять?

— Нельзя.

— Вот это хуже. — Он улыбнулся, собрав у глаз маленькие морщинки.

— Не будешь?

— Раз не надо — не буду, — серьезно сказал солдат. Морщинки разошлись. — Ребята, за мной, — прокричал он вполголоса и пополз, вертко работая коленями в вязкой почве. Хомутов кинул последний взгляд на тупые шипы его подошв и побежал догонять Барташа, заметного по дорожке колеблющихся камышовых метелок. Вскоре миновали первую камышовую заросль и пошли по мочажиннику, поросшему дымчатой вербой. Хомутов был впереди, держа путь к дому Мостового. Он спешил. Барташ видел впереди крутые лопатки и оборванный хлястик шинели.

— Тише, Иван, — сдерживал он Хомутова, — сердце лопнет. — Он тяжело дышал, улыбался одним ртом, а глаза выдавали утомление.

Хомутов подождал Ефима.

— Что же это такое? — дохнул он. — Побили! За что?

— Не паникуй, Иван, — успокаивал Барташ, — очевидная провокация. Надо бы достать Егора.

Они снова вступили в густой камыш. Чавкала грязь, всасывая и с трудом отпуская ноги. Хомутов раздвигал камыши прикладом, наваливался плечом, и сверху, с тронутых головок, летело мелкое суховатое семя. Они добрались до двора Мостового настолько неузнаваемые, что только что прибывший Сенька спрятался в сарайчик, подхватив на ходу вилы.

— Не подходи, стрелять буду! — пронзительно заорал он, выставив держак из сарая.

— Побесились, — раздраженно цыкнул Хомутов. — Сенька!

Узнав голос Хомутова, Сенька осторожно выглянул.

— Дядька Иван, ты это чи не ты? — удивился он, недоумевающе озирая его.

— Я, я, — отвечал Хомутов, — отец дома?

— Дома? — удивился Сенька. — Как же он может быть дома? Он с митингов не вылазит.

— Вынеси-ка ведерку да черпачок, живо. Умыться надо. Ты испугался, остальные и подавно.

Хомутов снял шинель, с удовольствием подставив голову и шею под холодную струю воды. Быстро, докрасна вытерся рушником, передал Барташу.

— Говоришь, батька на митинге?

— Ну да.

— Нового ничего нет?

— Каждый день новости, — Сенька взял ведро, кинул на дно черпак, — полковника Карташева и Самойленкова, хорунжего, фронтовики было заарестовали, да черт поднес стариков, сто бород на сотню коней…

Сенька собрался уходить.

— Ты не тикай, — остановил его Хомутов, — что дальше?

— Дальше дела сопливые, дядька Иван. Заарестовали старики фронтовиков и погнали попереди себя, как яловник.

— Надо спешить, — сказал Барташ, — надо выступить, обязательно выступить. Земля, понял, Иван, земля…

Еще не было ясно, как восприняла станица нападение на богатунскую делегацию. Знает ли народ? Хомутов и Барташ бежали к площади, оставив оружие в хате Мостового. Их не задерживали, не теребили. Два новых человека, влившиеся в бурлящую толпу, заполнившую площадь, в ней как бы растворились.

Споры разгорались между отдельными кучками, все было накалено.

Прошло уже время, когда речи произносились с правленского крыльца и слушали их избранные, оглаживая почтенные бороды.

Теперь бежали на звуки набата и стар и млад, и женщины и мужчины. Тесно стало атаманское крыльцо. Посередине площади поставили высокий помост с перильцами, назвали новое сооружение трибуной, — словом, вначале для народа непонятным, а потом крепко вошедшим в быт.

Хомутов, расталкивая толпу, направлялся к трибуне. Чтоб его сразу же не узнали, повязал щеку носовым платком Барташа. Он видел растерянные лица женщин, слезинки в уголках глаз, видел насупленные кучки фронтовых казаков и солдат. Он толкал людей, и никто не обругал его, точно люди окаменели и были бесчувственны. Два раза его окликнули, осторожно, чтоб слышал он один. Обернулся, увидел Лучку и Шульгина, без винтовок, только с холодным оружием. Мостового нигде не было, это смущало Хомутова, заставляло насторожиться. Вот путь преградила крупная фигура Шкурки. Хомутов нажал локтем и мельком глянул ему в лицо. Шкурка тряхнул за плечо.

— Ты? Иван? А где делегаты?

— Молчи, Шкурка, — шепнул Хомутов, — побили наших на велигуровской протоке.