Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд Страница 40

– Тоже неправда, – прошептала она чуть слышно и мягким движением вернула мою ладонь в исходное положение. – Ты хороший. Правда, хороший. Не такой…

– И тем не менее я тебе совсем не нужен, – проговорил я голосом, полным тоски.

– Но мы ведь знакомы всего два дня, – нашлась Надежда. – Даже меньше. Сутки.

Она укоризненно посмотрела мне в глаза, и я окончательно удостоверился, что передо мной прекрасная, чудесная, восхитительная, но, увы, до невозможности порядочная девушка. Пребывающая – несмотря на революцию, марксистскую теорию и вероятное членство в коммунистическом союзе молодежи – в плену традиций и предрассудков прошлого столетия. И это тоже по-своему трогало.

– Не сердись, – сказал я. – Я просто хотел тебя поцеловать. Ты очень красивая. Больше не буду.

И тогда она, чуть приподнявшись на носочках, легонько чмокнула меня в щеку. И позволила сделать то же самое мне. А потом сказала:

– Всё. Теперь иди домой.

– Я хотел проводить тебя, – сказал я, вовсе не пытаясь ковать железо. – Тут небезопасно. Патрули.

– Время до комендантского еще есть. Иди домой. Я прошу тебя, Флавио.

И ушла, оставив меня с разбитым вдребезги сердцем. А также в раздумье. Скажем, на тему, что бы могли означать слова «не такой». Она имела в виду – не такой, как все? Но это было неправдой, я не был лучше других мужчин. Не такой, как немцы? Но откуда ей было знать, ни о чем таком мы не говорили. Или я источал какие-то правильные флюиды? Мне сделалось неловко. Я никогда не любил обманывать девушек, тем более таких славных, как Надя.

Я стал обдумывать, что бы ей подарить. Чулками тут было не отделаться. О них вообще следовало забыть как о вещи в данной ситуации совершенно неприличной. Духов было недостаточно, равно как цветов, ресторанов и кафе. Необходимо было завоевать ее душу – или постыдно остаться навеки в друзьях. Возможно, подошли бы книжки, альбомы, репродукции – я видел на улицах стариков-букинистов, пытавшихся заполучить за старые издания хоть какие-нибудь гроши. Но что я понимал в русских книгах и русском искусстве? Стоило посовещаться с Грубером. Если он, конечно, не пребывал в пергидрольных объятиях.

В понедельник я переселился на квартиру Пьетро. Прощание вышло недолгим и деловитым. Я передал ему отснятые мной пленки, пару пространных статей и крепко пожал загоревшую на крымском солнце руку. Мне не терпелось впервые за месяц странствий обрести свое собственное жилье, ему – покинуть Симферополь, Крым, Россию и Восточную Европу. Наши желания пребывали в полной гармонии.

С Надей в этот день мы встретились случайно. По крайней мере, так мне показалось. Она задумчиво стояла на центральной улице, всё в том же светлом в горошек платье. Я подошел к ней и поздоровался. Ее радость от встречи не выглядела чрезмерной, если вообще было можно говорить о радости. Но я не смутился, зная, что опытный человек всегда в состоянии заставить девушку улыбнуться. Тем более если этот человек – профессиональный литератор.

– Ты никуда не торопишься? – спросил я ее.

Надя пожала плечами.

– Скорее нет. А что?

– Пройдемся?

– Если недолго.

Я пообещал, что прогулка будет наикратчайшей, и постарался сделать всё, чтобы Надя не захотела покидать меня как минимум до комендантского часа. Я уже был близок к цели – она начала оттаивать и несколько раз улыбнулась. Но вдруг на ее лицо набежала тень, а глаза распахнулись, словно она увидела нечто невыносимо страшное.

Я резко обернулся. Ничего экстраординарного на улице не происходило. Редкие прохожие, немецкие солдаты, румынский офицер, татарский полицейский… К тротуару жалась конная коляска, пропускавшая выкрашенный в серо-зеленый свет глухой автофургон. И похоже, дело было как раз в фургоне.

Он ехал очень медленно, сопровождаемый двумя мотоциклами. Один шел спереди, другой катился сзади. Мне показалось, что я уже видел сегодня эту процессию. И сказал об этом Наде. Она кивнула головой, растерянно и испуганно.

– Что это? – спросил я очень тихо, и она так же тихо, почти шепотом ответила:

– Мы называем это «душегубка». «Душа» значит «die Seele», «alma», а «губить», – она заколебалась, подбирая слово, – «töten», может быть… «Matar».

Я ничего не понял и вопросительно посмотрел ей в глаза. Тем временем машина прошла мимо нас, и в этот момент Надя крепко вцепилась мне в руку. Как маленький ребенок, который боится, что взрослый оставит его одного в темноте.

– Там люди, – прошептала она, – и газ. Их возят – чтобы умирали.

Я был поражен. То, о чем говорила Надя, казалась невероятным. Глупым вымыслом, одним из тех, к которым прибегают потерпевшие поражение. С единственной целью – представить своих победителей извергами и монстрами. Мало ли небылиц сочинялось про немцев в четырнадцатом году? Газетные гунны ели фламандских детей, запивая их кровью брабантских девственниц, и в лучшем случае плясали на рояле в сапогах. И мало ли люди Геббельса врали теперь о русских? Но Надя не походила ни на фантазеров, ни на повторявших чужие фантазии попугаев. Я осторожно спросил:

– Откуда ты можешь это знать?

– Все это знают, – сказала она. – Немцы говорили.

– Немцы? Сами? Ты не путаешь?

Она молчала. Я не унимался. И даже схватил ее за плечи.

– Но зачем? Зачем говорили? К чему вся эта демонстрация? Ты можешь ответить?

Ее глаза сделались злыми. Сбросив мои руки, она выкрикнула – шепотом, но все-таки выкрикнула:

– Чтобы помнили. Кто теперь хозяин. Прости, мне нужно идти.

Я не стал напрашиваться в провожатые и остался стоять, молча глядя ей вслед. Присел на скамейку под кустом акации. В голове непрерывно гудело. В ней будто что-то разорвалось, и мне предстояло справиться с последствиями разрыва.

Я никогда не обольщался на чей-либо счет и, будучи военным репортером, видел множество гадких вещей. В Абиссинии, Испании и, конечно, в России – во время путешествия с Грубером. Не видел, так слышал. Но тут, рядом с Надей, в центре города, так откровенно? «Всё это чепуха, – убеждал я себя. – Она славная девушка, но она русская и испытывает психологическую потребность ненавидеть врага. Это ее право, но ты не должен попасться на эту удочку». И словно бы опровергая мои жалкие доводы, вновь показался страшный кортеж. Неторопливый, как и в прошлый раз. Я вглядывался в лица мотоциклистов, но из-за пылезащитных очков-консервов почти ничего не видел. Не в силах подняться с места, я просидел на скамейке целый час. За это время они проехали еще дважды.

Небо стало сереть. Забыв о скором приближении комендантского часа, я побрел наугад – и вышел к месту, где Надя в воскресенье решила повернуть обратно. Я двинулся в том направлении и вскоре узнал причину ее нежелания продолжить путь. По сравнению с газовой машиной причина выглядела тривиальной. Собранная из прямоугольной арматуры виселица, на которой болталось семь трупов. Рядом, с длинной винтовкой в руках, слонялся доброволец-татарин. Бросив взгляд в мою сторону и удостоверившись, что я иностранец (поразительно, но в России каждый с легкостью определял мою неместную принадлежность), доброволец продолжил свой путь. А я, подавив дурноту, взялся выяснять, в чем состояла вина казненных. О ней сообщали таблички на груди. Было довольно светло, и я смог разобрать сделанные крупными русскими буквами надписи. Более краткие и более емкие, чем эпитафия на камне у Фермопил. «Она помогала бандитам», «Коммунист», «Жидовка», «Бандит», «Саботажник». Демонстративность имела, таким образом, воспитательное значение и была призвана дисциплинировать туземцев. Какое воздействие она должна была оказывать на солдат союзных армий, сказать было сложнее. Но вряд ли высшее командование задавалось подобным вопросом. В моей душе шевельнулось неясное и очень тоскливое предчувствие. Пришло, но сразу же ушло – благодарение Богу.

Я развернулся и быстро зашагал к дому Пьетро Кавальери, ставшему отныне моим.

На следующий день, после поездки в татарскую деревню, Грубер познакомил меня с одним из сотрудников службы безопасности, оберштурмфюрером Фридрихом Листом. Встреча произошла в гостиничном ресторане. Элегантный оберштурмфюрер пришел не один, а с симпатичной блондинкой. Крашенной – однако не столь вульгарно, как Груберова женщина-вамп, и звонко хохотавшей от шуток филолога, остроумие которого возбуждал роскошный бюст, сиявший подобно солнцу из обширного декольте. «Везет же людям!» – посетовал он, когда Лист, пообещав устроить выезд на контрпартизанскую акцию, покинул ресторан, уводя за собою блондинку.

– Вам-то что мешает? Надо всего лишь приложить небольшое усилие, а не довольствоваться тем, что валяется под ногами.

– Это время, Флавио, понимаете, время! – с досадой ответил Грубер. – А я с юности приучен отцом не тратить понапрасну ни минуты. Наука превыше всего. Я ведь даже художественной литературы не читаю. Достоевский и русские писатели не в счет – это моя профессия. Но иногда я умираю от зависти и думаю, не совершаю ли глупость. – Взгляд зондерфюрера стал непривычно грустным. – Однако имейте в виду – возможности офицеров службы безопасности несопоставимы с возможностями скромного пропагандиста. В этом они дадут фору даже художникам, пишущим ню с хорошеньких натурщиц. Бездарные сволочи.