Михаил Лыньков - Незабываемые дни Страница 40

Когда наступала ночь и какая-нибудь проходящая автоколонна останавливалась на ночлег, к ней сбоку, незаметно, пристраивался и экипаж эмки. Тогда один из этого экипажа доставал из машины небольшой чемоданчик, накидывал на пару колков проволочку антенны и в течение часа аккуратно выстукивал тихую дробь своих извещений: сколько они видели за день частей, куда эти части направляются, какой порядок в колоннах, как обстоит дело с транспортом. Когда заканчивалась передача, у радиста спрашивали:

— Ну как?

— Приказано ехать дальше вместе с отступающими.

И они ехали. С некоторого времени отказался работать радиопередатчик. Они очень жалели об этом. Если по дороге попадались железнодорожные станции, битком набитые эшелонами, они останавливались на часок, смешивались с красноармейцами, прислушивались к каждому слову. После этого порой по непонятным причинам возникали пожары в эшелонах, на железнодорожных складах. Внезапно портилась блокировка, а то какая-нибудь выходная стрелка оказывалась наглухо забитой, испорченной.

После удачно проведенной работы тройка забиралась в лесную глухомань и позволяла себе день-другой отдохнуть, чтобы привести в порядок свое хозяйство, помыться в лесной речушке, постирать белье.

Они были довольны своей работой и, лежа после обеда на угретой солнцем прогалине, мечтали о близкой победе. Мечты эти были несложными, близкими к их примитивной жизни, к нехитрым желаниям. Обычно начинали с вопросов:

— Ну, что ты, Ганс, будешь делать в Москве?

— В Москве? О, я буду делать… Я высмотрю себе самый лучший меховой магазин, там, говорят, много дорогих мехов! Я выпишу из Германии моего отца, у него только бедная скорняжная мастерская, где приходится подкрашивать старых, поношенных зайцев да обыкновенные собачьи шкуры отделывать под енотов… грязная работа! В доме не продохнешь, как в сарае у моего дяди, который вот уже несколько лет держит патент на истребление беспризорных собак и кошек… Пусть мой отец хоть на старости лет будет торговать соболями и горностаями! Я еще никогда не видел настоящего горностая. Мне фюрер даст такой магазин… — мечтательно говорил Ганс, младший из группы, низенький, подслеповатый, с белобрысыми вихрами жестких волос над низким, скошенным лбом. Ему не давали спать эти меха. Захлебываясь от восторга и брызгая слюной, он начал говорить о секретах скорняжного искусства, как можно обыкновенного гамбургского кота превратить в сибирского соболя, а собаку…

— А брось ты к дьяволу своих собак! Скажи лучше, что ты сам будешь делать в Москве?

— Сам? Мы пойдем воевать дальше. Пойдем в Сибирь, в Азию, возьмем Индию. Я еще погляжу, что выбрать в Индии. Я еще не знаю, какие там попадаются меха.

— Меха, меха! Дались тебе эти меха! В Индии шелк, в Индии бриллианты, в Индии слоны, в Индии обезьяны…

— Нет! Слоны меня не интересуют. Я видел в гамбургском цирке слонов, из них не выделаешь никакого меха.

— Ну что ж, довольно с тебя обезьян, — хитро подмигнул другому из их компании старший в группе Вилли.

— Они давно его ждут! — насмешливо откликнулся из-за куста Макс, увалень с ленивыми, медлительными движениями.

— Он из-за этих собачьих мехов и света не видит. Эх ты, кошачья смерть! — Вилли покраснел от злости. — Что вы сделали за последние дни? Если бы не я, вы давно лежали бы под кустами, как дохлые коты этого самого любителя мехов!

— Как семеро наших товарищей, что полегли, как только мы коснулись этой земли… — огрызнулся Макс.

— Не разговаривать! Я отвечаю за их смерть! Они погибли как герои, они обеспечили нам победу. Их будет помнить фюрер, а не вас, лежебоки, которые только думают о кошачьих мехах, ресторанах и пивных. Не об этом вы должны думать! Не в этом наша первая задача! Вот я явлюсь в Москву и до прихода наших войск убью десять, двадцать… сто русских… Обо мне вспомнит тогда наше командование! Обо мне скажет слово сам фюрер. Меня позовут тогда в штаб! Меня…

Тут двое подчиненных Вилли, о которых нельзя сказать, чтобы они очень дружили, украдкой улыбались друг другу и потихоньку снова усаживались. Когда Вилли Шницке начинал говорить о себе, о своих задачах, можно было спокойно садиться и даже ложиться — ему требовалось обычно с полчаса, пока он расскажет о всех своих заслугах. У него были несколько иные мечты и планы, чем у тех двух. Если они говорили о меховых магазинах, ресторанах, пивных, колбасных, то ему хотелось стать выше колбасников и трактирщиков, распоряжаться всем этим людом. Неужто ему, Вилли Шницке, снова садиться после войны в тесную мастерскую своего отца, портить зрение над чужими часами и гармониками, корпеть над обручальными кольцами угождать тупым и жирным мужикам? Они часами договариваются с тобой. Они часами торгуются, чтобы золото было как настоящее, чтобы на кольце были вырезаны и добрые пожелания невесте, и упомянуто имя жениха, и изречение из библии о приумножении рода человеческого, и пара голубков, и сердце, пронзенное стрелой. И все это ты изобрази на старом-старом истончившемся колечке, или сделай новое из обломков бабкиной брошки или, в крайнем случае, из дедова золотого зуба, оставшегося в наследство почтенному семейству. И какой-нибудь потный мужлан дышит тебе в лицо пивом и редькой, дрожит над своим золотником золота и, когда бросаешь его на весы, начинает бубнить о жульничествах, о мошенничествах, которые где-то там творятся по милости этих обманщиков-ювелиров. А начнешь огрызаться, отец грозна перебьет тебя и будет просить прощения у посетителя:

— Вы не обращайте внимания на этого дурака, он ничего не понимает в деле.

А когда посетитель уйдет, старик возьмет тебя в оборот:

— Ты, негодяй, разгонишь всех моих клиентов! Ты не умеешь обращаться с людьми. Чтобы это было в последний раз, дуралей!

Нет, он, Вилли Шницке, после войны не вернется в эту никчемную мастерскую. Он плечом, кулаком пробьет себе двери в жизнь! Собственными зубами вгрызется в эту жизнь, в свое будущее! Сейчас настало его время, Вилли Шницке. У него хорошие помощники: пуля и смерть… Их дал ему, как и тысячам других молодых немцев, великий фюрер.

— Только не останавливайтесь ни перед чем! Не жалейте никого! Ни жалости, ни сочувствия им! Через кровь, через смерть, через огонь, через миллионы трупов идет к вам высокое будущее. Так крепче держите автомат в руках, стреляйте, режьте все, что стоит на вашей дороге, поливайте кровью землю, на ней вырастет ваше будущее, будущее Германии. Вперед же, только вперед, мои воины, мой зверята!

Так говорил он, фюрер, так говорил его генерал, провожая их, молодых, в неизвестные дороги войны.

А они, эти ничтожества, мечтают о мехах и колбасах…

Нет! Вилли Шницке ставит в пример себе своего старшего брата. Тот уже скоро год, как стал штандартенфюрером, командует полком отборных эсэсовцев. Его имя наводило ужас на большой польский город. Его побаиваются старые генералы и офицеры. И когда он приезжал домой, его встречал и специально приветствовал сам мэр города. А старая баронесса, которую все уважали за ее знатное происхождение, даже навестила брата и потом присылала ему букеты цветов из своей большой оранжереи, считавшейся одной из достопримечательностей в их небольшом городке. Ему приносила подарки местная знать. А чего только не навез он из Польши! И ковры, и разные редкие вещи, и всевозможные ткани, и золото, и серебро. Теперь квартира, в которой живет его жена, обставлена богаче всех городских квартир, и навряд ли найдешь в замке старой баронессы такое богатство, как в доме старшего брата Вилли. И дело не только в богатстве. Брат, вероятно, скоро выбьется в генералы, в бригаденфюреры, а то и выше.

Обо всех этих делах Вилли Шницке рассказывал иногда своим подчиненным. У тех разгорались глаза, они вздыхали, завидовали. И, завидуя, жалели себя. Хорошо им там, среди своих людей, в своей армии. А вот попробовал бы пуститься кто-нибудь из этих фюреров в такое опасное путешествие. Когда группа Шницке спускалась на парашютах, она едва не разбилась об лесной бурелом. Не успели приземлиться — и на другой же день из их десятка остались в живых только трое. И теперь вот, колеся по этим проклятым дорогам, каждую минуту жди, что тебя или проткнут штыком, или прошьют пулей, или русские крестьяне проломят тебе череп обыкновенной дубинкой или обухом. И сколько их осталось в живых, воздушных десантников, которые разлетелись во все концы этой глухой и враждебной земли?

Вспомнили своих школьных товарищей. Где они теперь? Может, блуждают где-нибудь поблизости, может, давно лежат в неизвестных могилах в придорожных канавах, болотах, лесных чащах этого неприветливого края?..

Вспоминали диверсионную школу, преподавателей-офицеров, особые площадки и тиры, где практиковались в подрывном деле, в стрельбе. Вспомнили короткую практику в одном из специальных концентрационных лагерей. Им постоянно выделяли из лагеря по нескольку человек. На этих людях они учились орудовать ножом и кинжалом, практике оглушения и связывания человека разными веревками, приемам японской борьбы, меткой стрельбе в затылок.