Андрей Дугинец - Стоход Страница 40

— Что правда, то правда, — с грустью согласился дед, видно вспомнив свои давние скитания по чужим просторам. — Садись, Антон, рассказывай, где бывал, что видел…

Антон подошел к Оляне, которая все стояла у печи и прятала от отца глаза, тихо поздоровался и спросил, где же Гриша.

— Да вон он сидит. Не узнал?

— Тю! Так это он?! Грыць! Так ты ж вот таким был, как я ушел в Советский Союз. — Антон показал рукой чуть выше пояса и, обратившись к Оляне, спросил: — Это что ж, ему уже шестнадцать?

— В октябре исполнится.

— Здравствуй, Григорий, здравствуй. — Антон солидно, как равному, протянул руку.

Грише показалось, что рука его попала в огромные железные клещи. Пальцы слиплись. Но он и виду не подал, что больно. Гость сам догадался:

— Рука у меня чугунная. — Антон виновато качнул головой. — Раздавлю пальцы, нечем будет играть, а я ж привез тебе… — и не досказав, что именно привез, Антон подошел к своему черному ящику.

Дед Конон еще сильнее выкрутил фитиль. Один рожок белого пламени вытянулся, покраснел и стал чадить. На стекле сразу же появился черный язычок сажи. Но никто не замечал этого, все смотрели на загадочный ящик.

Раскрыв ящик, Антон вынул огромную, сверкающую белоснежными пуговками гармонь и на вытянутых руках поспешно поднес ее Грише.

— Вот, учись играть по-настоящему, — просто, как о чем-то обыденном сказал он Грише. — Я хотел подарить тебе такую штуку еще тогда, при панах, да не за что было купить, сами знаете, каким я был неудачником. Называется эта гармонь баяном.

Гришу бросило в жар. Он слышал это волшебное слово по радио. Но не имел представления, что за ним скрывается. Изумленно, со страхом, словно на какое-то колдовство, смотрел он на множество пуговок, сверкающих ослепительной белизной. Ему казалось, стоит прикоснуться к этой волшебной штуке — и перед ним распахнутся необычайно широкие ворота и он войдет в новую, неведомую и чудесную страну.

Баян!..

Гриша обескураженно глянул сперва на мать, которая концом платка вытирала слезы и молчала. Потом повернулся к деду.

Конон Захарович стоял посередине комнаты и в недоумении широко расставил руки, словно хотел сказать: «Да что ж оно такое!»

— Бери! — тряхнул баяном Антон. — Я недавно получил большую премию за осушение болота и купил тебе.

— Мне? — как во сне, переспросил Гриша и вдруг схватил баян. Сел на лаву, положил инструмент на колени.

Взял аккорд. Растянул мехи. Комнату взбудоражила безалаберная, резкая мешанина звуков. Гриша наклонился, прижался головой к инструменту и все быстрее, и все нетерпеливее начал пробовать одну за другой белые, как лепестки лилии, пуговки ладов.

Но указательный палец, расплющенный полицейской дубинкой, захватывал сразу по две пуговки, и получались совсем не те звуки, какие были нужны.

Нервными, порывистыми движениями Гриша накинул ремни на плечи, уселся поудобней и дрожащими от нетерпения пальцами стал приспосабливаться играть большим и тремя здоровыми пальцами. И только теперь он по-настоящему понял, что значит для музыканта палец. Испорчен один только палец, а играть невозможно. Он, этот раздавленный указательный палец, связывал движение всех остальных, точно был самым главным на руке.

Зимой, когда разбитые пальцы зажили, Гриша пробовал играть на гармошке проходившего через село слепого. Немного послушав эту игру, слепой забрал свою тальянку. «Я слепой и то не нажимаю на два лада сразу. А ты зрячий, а давишь, как медведь клопов! — упрекнул он. — У тебя пальцы не для музыки!»

Ничего не сказал тогда Гриша слепому. Не стал оправдывать свои пальцы. Но понял, что больше ему на гармошке не играть. И перестал ремонтировать разбитую полицейскими тальяночку, с которой провозился уже немало вечеров.

Зимой после этой встречи со слепым, бывало, услышит музыку или песню девичью, под сердце так и подкатит: схватил бы гармонь, растянул бы! А глянет на пальцы — в глазах потемнеет. Сцепит зубы, пошлет проклятие коменданту и где-то скрывающемуся Левке Гире. Да и только.

Но почему сегодня не удержался, взял в руки баян? Почему не отказался сразу же?

Гриша все нетерпеливее, все отчаяннее пробовал играть расплющенным и почти бесчувственным указательным пальцем. И чем больше распалялся, тем больше верил, что найдет способ, приноровится нажимать покалеченным пальцем только одну пуговку. Не отказываться же от такого чудесного, многозвучного инструмента!

Когда Гриша взял в руки баян и попробовал первые голоса, дед Конон заметил, что лампа коптит. Он убавил фитиль и пригласил гостя за стол.

Мало понимая в музыке, Антон не придавал значения неудачным сочетаниям звуков, которые издавал его баян в руках юноши.

Дед занят был потчеванием гостя.

А мать, хотя и слышала, что сын играет хуже, чем когда-то на своей старенькой тальянке, считала, что баян для Гриши еще непривычная штука, что со временем сын обвыкнется, приноровится и заиграет, как прежде, а то и лучше. Подав на стол соленые огурцы, Оляна достала из печки оладьи. Поставив на середину стола глиняную миску, она сняла крышку и села на краешек скамьи. Из миски пахну́ло густым ароматом картофельных блинов, распаренных в свежем сливочном масле.

Выпили по первой рюмке. Антон съел соленый огурец и молча уставился на дымящиеся блины.

— Млынци! — торжественно, как о чем-то необыкновенном, сказал он и низко опустил голову.

— Ты не смотри на них, а ешь! — заметила Оляна. — Бери, а то остынут.

— Постой, Оляна! — широко расставив на столе руки и откинувшись к стенке, громко сказал Антон. — Дай сперва надышаться родным запахом. Я больше всего на свете люблю млынци из картошки. Когда я чую их запах, мне кажется, я сижу на копне свежего сена и пью крепкий огуречный рассол.

— С похмелья! — поддержал дед Конон. — Помню сам, бывало, в Сибири, иду, от голода ноги с трудом волоку. А натру где-нибудь картошки, напеку млынцив и сразу ожил… То так. Верю тебе. Верю. А про родной кут тоже правду говоришь. Я даже по туманам скучал. По холодным, осенним туманам, какие бывают только у нас, на Стоходе. Бывало, остановлюсь где-нибудь на берегу заросшей лозой да черемухой сибирской реки и жду вечера, жду, пока выйдут туманы. И тогда мне кажется, что я где-то около Морочны.

Вдруг дед Конон спохватился.

— Разговорился старый! Ты ж расскажи про себя, Антон. Как ты? Где бывал? Тут же все считали, что погиб человек. Одни говорили — болото засосало. Другие — полиция убила около самой границы. Да всякое болтали.

— Какой же полешук утонет в болоте! — задорно воскликнул Антон.

— Антон, а где же Олеся? — спросила Оляна.

Гриша настороженно прислушался.

— Скоро и она вернется. Учится на сестру милосердия.

— Значит, и ей ты помог, — кивнул дед Конон. — Так все ж таки, как тебе удалось от полиции отвязаться? Да и граница ж…

— Полицейских мы с Олесей провели, как дурачков. Пока они искали по болотам, мы ночевали на сене в клуне пана Бжезовского.

— Коменданта вульской полиции? — уточнил Конон Захарович и расхохотался на всю комнату, громко, радостно, как молодой. — Ну и додумался! А все Мараканом дразнили да неудачником. Вот тебе и неудачник!

— Да я и сам уже верил, что удача не написана мне на роду. А попал в Советы, правда, с неделю проверяли, кто да откуда. Месяц в больнице держали, глаза лечили. Я ж теперь все вижу. Даже читать и писать научился! Ну а потом послали в Минск учиться на тракториста…

— Ишь ты! — воскликнул дед и смачно прищелкнул языком. — Прямо так сразу и на тракториста?!

— Курсы трехмесячные, а я за два месяца все прошел. Главный механик, когда принимал экзамен, сказал, что я для машины родился. А уже через полгода стал машинистом экскаватора.

— Расскажи ты мне, Антон, что это за машина! — придвигаясь и наливая еще по рюмке, почему-то тихо, почти шепотом, попросил дед. — Правда, что это такое сооружение, что если запустить его в нашу Чертову дрягву, то уведет всю воду в самое море?

— До моря далеко, — качнул головой Антон. — А в Стоход выведет, болото осушит раз и навсегда.

Дед Конон вздохнул тяжело-тяжело и, обеими руками взявшись за голову, задумался. В который раз Конон Багно клял себя за то, что не ушел в Советы, пока был помоложе…

В наступившей тишине Оляна вдруг услышала глухое всхлипывание, точно кто-то плакал. Глянула в сторону сына и тут же, вскочив с места, подбежала к нему.

Уронив голову на баян и вцепившись побелевшими пальцами в лады, Гриша плакал горько, отчаянно.

— Сынок! Сыночек! — вскрикнула мать. — Что с тобой? — И, повернувшись к Антону, Оляна шепотом пояснила: — Отца вспомнил. Никто ж ему никогда не дарил таких подарков.

Но Конон Захарович махнул на нее, чтобы молчала, и бросил только одно слово:

— Пальцы…

— А что с пальцами? — насторожился Антон.