Идиля Дедусенко - В «игру» вступает дублер Страница 40

От жидкого матраца исходил запах чужого пота. «Сколько уже людей здесь перебывало», – подумала Анна. Она глянула на маленькое окошко в противоположной стене и увидела крохотный кусочек неба. Из него больше ничего не увидишь, так как оно наполовину закрыто ржавым железным козырьком. Над дверью едва светилась тусклая лампочка, и Анна догадалась, что наступает вечер.

– А ведь сегодня тридцать первое декабря, – сказала Мария Максимовна. – Вот где встречаем сорок третий…

Учительница снова начала плакать, вспомнив своих девочек.

– Ну, чего ты, – укорила её староста.

– Доченьки мои…доченьки… Где они?

– Сама же говорила: соседи спрятали. И тебя скоро отпустят. Вся вина, что муж – красный командир. А у кого муж не воюет?

– Ваш же не воюет, – всё ещё всхлипывала учительница.

– Сравнила! Мой ещё в гражданскую погиб. Был бы жив, воевал бы, как все. Ох, короткое счастье мне выпало. Вот, девчата, расскажу вам.

Все поближе придвинулись к старосте, понимая, что она собирается рассказать о своём былом счастье.

– Мне тогда двадцатый год шёл, вот как Глаше, – начала Мария Максимовна. – Жила я в монастыре, и выкрал меня, послушницу, лихой парень. Пристроил меня Андрей к эскадрону, стала я сестрой милосердия. Одна среди сотен ребят! Посмотрел Андрей, как они вокруг меня вьются, и говорит: «Жениться на тебе хочу». А я ему в ответ: «Венчаться в церкви». Он мне: «Пойми же, я красный командир». Поломалась я, а потом говорю: «Достань хоть подвенечное платье и фату». «Ладно, – пообещал он, – Возьмём у белых городок – всё будет». Бились за тот городок два дня. Когда одолели, притащил мой Андрюшка узелок: завтра, мол, свадьба. Развернула я узелок и ахнула: туфли там и парчовое платье, да такое красивое, что и передать не могу! «Отвернись», – говорю Андрею. Сбросила с себя всё солдатское, вырядилась в парчу, в туфли на каблуках влезла. Андрюшка смеётся: «Рада?» Ещё бы не радоваться!

Послышались всхлипывания учительницы.

– Ну, чего ты, дай дослушать, – зашикали на неё женщины.

– И мы с Алёшей…Я тоже…в красивом платье… – еле выговорила учительница, однако плакать скоро перестала.

– Ну, вот, – продолжала Мария Максимовна. – Вдруг как шибанёт мне в нос запах, да такой приятный, аж голова закружилась. Только что-то во мне оборвалось: чужой запах, и всё! Мигом скинула я платье, туфли и говорю Андрею: «Снеси туда, откуда принёс». Он вскочил с лавки: «Дура! Я у буржуйки реквизировал, командир разрешил!» А я заупрямилась: не пойду замуж в чужом, и всё! Андрюшка аж побелел: «А свадьба как же?» «Будет свадьба, милый», – отвечаю. Пошла к начхозу. Выпросила у него две бязевые простыни, за ночь сшила на хозяйской машинке подвенечное платье, а за фату сошла моя сестринская косынка с красным крестом. Расписались мы. Ох, и счастлива же я была! Да недолго, всего несколько месяцев. Погиб мой Андрюшка, я уж замуж больше не пошла…А платье «подвенечное» до сих пор в сундуке храню.

– Вот это любовь! – восхитилась Глаша.

– Правильно раньше говорили: любовь до гроба. Она, если настоящая, к другому перейти не может.

Загремел засов, дверь распахнулась, в камере загорелась резервная лампочка. Вошёл надзиратель в сопровождении двух гестаповцев.

– Встать! – скомандовал надзиратель.

Женщины выстроились вдоль нар. Анна тоже встала, поддерживаемая с двух сторон старостой и Глашей. Все настороженно молчали: за кем? Ещё день назад их было в камере восемь, а вчера двоих уже увезли в душегубке. Надзиратель сделал знак одному из гестаповцев. Тот, изобразив на лице улыбку, сказал на русском языке с сильным акцентом:

– Немецкое командование желает русским женщинам счастливого Нового года.

Он поставил на табурет коробку, и все трое вышли, снова накрепко заперев дверь. Мария Максимовна облегчённо вздохнула:

– Что ж, бабоньки, похоже, сегодня беда миновала. Интересно, что тут?

Она сорвала с коробки ленту, сняла крышку, и все увидели… торт.

– О-о-ой, – восхитилась Глаша.

– Нечего ахать! – резко оборвала староста. – Купить нас хотят, гады! Неужто мы станем это есть? В парашу его!

– В парашу! В парашу! – поддержали женщины.

Все сели на нары, прижимаясь друг к другу, только Анна снова легла.

– Подумаешь, радость – торт! – говорила Мария Максимовна. – Лучше пусть каждая про своё счастье расскажет, вот и будет радость. Я уже рассказала, давай ты, Глаша.

– А у меня ещё ничего не было, – смущённо сказала Глаша.

– Девятнадцать лет и ещё не влюблялась? – удивилась староста.

– Нравился один, когда я в десятом училась. Только он не знал. В армию ушёл служить, а тут война…

– Значит, всё у тебя впереди, – сказала Мария Максимовна. – А за что тебя взяли-то?

– Офицера укусила за руку, – смущаясь, ответила девушка.

Женщины так и ахнули.

– Это как же ты его? – удивилась Мария Максимовна.

– Он приставал, – ещё более смущаясь, объясняла Глаша, – на постель тянул. Так я изо всей силы кусанула, а он швырнул меня солдатам и велел отвести в гестапо.

Анна прислушивалась к разговору, чувствуя страшную усталость, и вдруг словно провалилась в пустоту. Короткие видения сплетались в причудливый сон.

Она идёт по берегу озера к домику под красной черепичной крышей, а над водой кричат чайки. Она подходит к зеркальной поверхности озера и смотрит на своё отражение. На ней длинное белое платье, чёрные туфли и фата из чёрной кисеи. «Разве кисея бывает чёрной?» – удивлённо думает Анна. Вдруг в воду упал маленький камешек, и отражение расплылось в зарябившей воде. Анна обернулась и увидела Зигфрида. Он, улыбаясь, стал кружить её в вальсе, потом внезапно остановился и спросил строго: «Зачем ты надела чёрную фату?» Анна хотела что-то ответить, но Зигфрид неожиданно исчез. Вместо него стоял Фишер и злобно кричал: «Вы у меня заговорите!»

Анна вздрогнула и проснулась. Услышала, что женщины всё ещё говорят о счастье, таком несбыточном теперь для неё. Но разве не была она счастлива эти несколько месяцев рядом с Зигфридом? И сейчас любовь переполняет её, помогает выстоять. Она благодарна Зигфриду за то, что он сумел вызвать в ней такое огромное чувство. И счастлива не только любовью к нему, но и тем, что вместе с ним принимала участие в борьбе с фашистами. Она не была готова к тому, чтобы не попасть в хитрые ловушки, расставленные ими. Наверное, можно было подстеречь Антонину в укромном месте, а не у подъезда театра. Можно было разыгрывать перед Фишером наивную девушку или ревнивую женщину. Но она не умеет хитрить, ловчить, изворачиваться. Она умеет молчать и будет молчать до последнего.

– Что это у нас такой невесёлый Новый год? – грустно сказала Глаша.

– Давайте споём, – тихо предложила Анна.

– А, проснулась? – повернулась к ней Мария Максимовна.

Не отвечая, Анна вполголоса запела:

– Широка страна моя родная…

– Много в ней лесов, полей и рек, – подхватила Глаша.

Скоро уже пели все. В дверь застучал надзиратель. Женщины смолкли на несколько секунд и вдруг услышали выстрелы. В городе началась беспорядочная стрельба.

– Наши! – радостно закричала Глаша. – Наши!

Тюрьма ожила, из многих камер послышались крики, и женщины снова запели.

– Да тише вы, тише! – вдруг сказала Мария Максимовна. – Это немцы из ракетниц пуляют, Новый год встречают.

Но на шум и песню в камеру уже ворвалась разъярённая надзирательница с охранниками. За чрезмерную лютость узницы прозвали её змеёй.

«Змея» сразу взялась за дело, приказав всем раздеться. Когда Мария Максимовна осталась в одной сорочке, «Змея» резким движением крутанула её оголённую грудь, потом другую. Женщина вскрикнула от боли, присела на нары. «Змея» толкнула её изо всей силы и подступила к Глаше. Девушка в страхе кинулась в угол, будто там могла найти спасение, но охранники с гоготом выволокли её оттуда на середину камеры, стали срывать одежду. «Змея» выжидала, расставив ноги. И тут произошло неожиданное: с силой, которой даже не подозревала в себе, Анна вцепилась «Змее» в горло и стала душить. Охранники, бросив Глашу, еле оттащили Анну от «Змеи».

Очнулась Анна нескоро. Болело всё тело, колотил озноб. Над ней хлопотали соседки по камере. Глаша промакивала кровоточащую ссадину у неё на затылке. Мария Максимовна укрывала своим пальто и всё говорила:

– Ну девка так девка… Ну это ж надо… Чего бы не перетерпеть? Думаешь, мне-то слаще? А разделась, коль велели. Зато, может, и выйду отсюда. Я следователю сказала: дескать, плюнула не в полковника, а в чёрную кошку, случайно, мол, получилось. Меня же вот за такую малость и взяли, что плюнула в того аспида, который у соседки квартировал.

Губы Анны едва тронула усмешка.

– А что, думаешь, не поверил? Ну, так за дуру посчитал. Если мы их дурачить не будем, они же нас всех прикончат. А у меня внуки скоро в школу пойдут. Дочка-то с ними сейчас в Сибири. Эх, звала меня к себе, да я, дура старая, всё с домом не хотела расстаться, с садиком. Ну, вот выйду…