Борис Крамаренко - Плавни Страница 41

Заметив лодку с людьми, утка повернулась и поплыла назад, к камышу. Тимка, что было силы, толкнул лодку вправо вперед и, быстро нагнувшись, схватил одного зазевавшегося утенка. Темно–коричневый, с блестящими маленькими перышками, пробивающимися сквозь пух, с куцыми крылышками, утенок был смешон и жалок.

Тимка взвесил его на ладони и стал гладить по спинке. Утенок втягивал шейку и смотрел на Тимку бусинами глаз.

— Эх, если б дома! Давно хотел такого утенка добыть, вырастить!

— Что ж, заберите, скоро дома будете.

— Где уж скоро!.. — вздохнул Тимка и с сожалением пустил утенка на воду.

— Что ж, сомневаетесь в победе, Тимофей Григорьевич?

Тимка не ответил. Схватив шест, он яростно погрузил его в воду. Лодка резко накренилась и повернула к песчаной отмели.

Вытягивая лодку на берег, Тимка искоса взглянул на Бурмина. «Завтра пойду с Васькой рыбу ловить, надо его позвать», — решил он. И нарочито грубо сказал:

— Ну, вылазьте! Купаться здесь будем.

Есаул Гай с хорунжим Шереметом выехали на соседние хутора, где были расквартированы другие взводы сотни. На следующий день к вечеру они вернулись.

Тимка сидел в зале у каганца и, высунув кончик языка, переписывал в добытую у хозяина тетрадку список бойцов своего взвода. Услышав в кухне голоса, он полюбовался на свою работу, вздохнул и с сожалением закрыл тетрадку.

— А, господин старший урядник! Здравствуй, тебя–то мне и надо!

Тимка исподлобья взглянул на есаула, на его изуродованное ухо, на руку, подвешенную на черной ленте к шее, и отвернулся.

Гай засмеялся:

— Я вижу, что ты все еще дуешься на меня. Забыть не можешь своего друга Храпа… — Он подошел к Тимке и попробовал поднять за подбородок его голову. Но Тимка упрямо наклонил ее еще ниже.

В зал вошел Георгий.

— Вот полюбуйся на своего братца — рассердился на меня и мириться не хочет.

— Да я ему уже толковал о том. Вообще же, сказать откровенно, грязная история.

— Никто об этом не спорит. — И, меняя разговор, он спросил: — Ты распорядился насчет ужина?

— Да, сейчас хозяйка сала и колбасы поджарит.

— А яйца?

— Будут и яйца, и сметана, и холодное молоко.

— Ну, сей напиток не про меня…

— Есть кое–что и другое.

— А что? — оживился Гай.

— Перцовая, вишневая и полынная. Ты какую одобряешь?

— И ту, и другую, и третью… Тимка, выпьешь вишневки?

Тимка отрицательно мотнул головой. Георгий нахмурился, посмотрел на Гая.

— Ну только, пожалуйста, ему не давай. Хозяйка, еще молодая женщина, в зеленой юбке,

обшитой внизу белой тесьмой, внесла огромную сковородку с жареной колбасой, залитой яйцами. За яичницей на столе появились свиное сало, сметана, хлеб и крынка молока. Георгий принес бутылки. Хозяйка ласково ему улыбнулась.

— Что, хозяйка, мужа–то нет? — спросил есаул.

— В плавнях он, у полковника Дрофы.

— Вон оно что!.. Дети есть?

— Двое.

— Видать, и трое будет?

— Это как бог пошлет.

— Пошлет, пошлет. Меня тогда в кумовья позовешь. Ужинать сели вчетвером. Есаул Гай и подхорунжий

Шпак пили много, но не хмелели. Георгий заметно опьянел от двух стопок. Он налил Тимке красно–бурого, настоянного на вишнях самогона и глупо улыбнулся.

— Ты думаешь, я пьян? Не–ет, сотника Шеремета так просто не споишь. Вообще я не пью, но если… за–а–хочу… Господа! Предлагаю выпить за полковника

Дрофу и за его назначение заместителем Алгина! Гай мрачно заметил:

— Теперь–то он приберет к рукам Сухенко.

— Оно и нам всем порядком достанется! — пообещал Шпак. — Еще не успели оформить его назначение, а он уже четырех казаков расстрелял.

— Пусть не бегут! — стукнул кулаком по столу Гай. — Этот не только казака, и офицера не задумается застрелить.

Тимка отодвинул от себя стопку, ковырнул вилкой яичницу и взглянул на брата. Георгий, красный от выпитого самогона, поминутно искал, его, видимо, тошнило. Тимка отложил вилку и зачерпнув ложкой сметану, принялся слизывать ее языком. Есть не хотелось, но сметана была холодная и приятно освежала рот.

Шпак налил стопки, чокнулся с Гаем и Георгием.

— Хлопцы, давайте заспиваем яку–нибудь нашу, украинскую!

Он немного откинулся назад и хриповатым басом затянул:

Реве та и стогне Днипр широкий…

Сердитый витер завыва…

Георгий хотел подхватить песню, но у него из горла хлынул поток рвоты, залив грудь, колени и облив сидящего рядом подхорунжего Шпака. Все вскочили. Тимка, воспользовавшись замешательством, вышел в кухню, а оттуда во двор.

Была безлунная, душная ночь. Он прошел в глубь двора и остановился возле амбара, из которого слышался голос урядника Галушко.

— …И повели, значит, нас на кладбище, в расход пускать. Ну, идем это мы цепкой, а по бокам и сзади конвой, а я крайний. И вижу: красноармеец, что позади шел, споткнулся о могилу и упал. Я, не долго думая, повернулся назад, прыг через него — и бежать!..

Тимка хотел зайти в амбар, но передумал и направился в сад. У колодца наткнулся на Ваську.

— Что, урядник, пить захотел?

— Ага.

— С есаулом гулял?

— А ну их!.. — Тимка сплюнул. Он подождал, пока напьется Васька, и, припав губами к краю ведра, стал жадно пить. Напившись, смочил себе водою голову и лицо.

Васька, усевшись на срубе колодца, сыпал махорку в клочок газетной бумаги.

— Дать закурить?

— Не надо.

— А ты попробуй, привыкнешь. Васька с наслаждением» затянулся:

— Крепкая, стерва! — И, словно продолжая прерванные Тимкой мысли, проговорил с досадой: — Ну, и хутора нам попадаются: девчат нет, скучно… Что они там, за ужином, говорили? Скорей бы!..

— Теперь, Василь, скоро уже.

— Ты что не рад, что ли?

— А что?

— Рожа у тебя хмарная робится, когда о восстании говоришь.

— Со своими биться неохота.

— Со своими?!

Тимка удивленно поглядел на Василия. Неужели это он, Тимка, сказал «со своими»? Поспешил добавить:

— Родные у меня там…

— А, вон чего! Ну, не ты первый против родных идешь. Теперь не только свояк свояка, брат брата рубит…

— Страшно, Василь!

— А ты меньше думай, что страшно, что нет. Наше дело маленькое, куда все, туда мы.

— Вот потому–то и страшно, что не туда…

— Чего врешь? Казаки все пойдут с нами, только выступим.

— Все? Эх, Василь, да что казаки… вся Россия за них, а ты — казаки.

— Не хныкай раньше времени, еще повоюем! — Василий скверно выругался и, потушив между пальцами окурок, бросил его далеко в сторону. — Чудной ты, Тимка. Тут и без тебя тошно, а он политику разводит… Что мы с тобой — генералы?.. Не наше это дело… Поедем–ка утром рыбу ловить.

— Поедем. И Костю Бурмина возьмем… А зараз — спать!

В эту ночь сбежали из отряда Костя Бурмин и карачаевец Юсуф.

Тимка, бледный, с растерянным лицом, докладывал о происшествии командиру взвода подхорунжему Шпаку.

Подхорунжий ходил по комнате, заложив руки за спину, сутулясь и стараясь не смотреть на вытянувшегося у порога Тимку.

— Может, поехали куда?..

— Я не отпускал. В наряде сегодня Галушко. Бегство урядника, да еще не одного, а я рядовым,

грозило Шпаку большими неприятностями. Предстоял серьезный разговор с заместителем Алгина, полковником Дрофой, который теперь сам вел борьбу с дезертирством.

Путем долголетней службы, горьких унижений и обид вышел подхорунжий Шпак из младших урядников в офицеры. Как верный пес, он прослужил десять лет сверхсрочной службы и получил, наконец, звание вахмистра, а затем, уже при белых, — первый офицерский чин.

Он свыкся с военной службой, походами и одиночеством. Там, где–то под Армавиром, была семья, жена, дети, небольшое хозяйство. Но домой не тянуло. Изредка наезжал в родную станицу. Хмуро слушал вечные жалобы состарившейся жены на тяжелую работу, постылую жизнь. Неумело ласкал детей. Дома не засиживался, — тянуло в полк, к привычной, суровой жизни с ее размеренным порядком.

Грянул семнадцатый год, революция. Все было ново, ошеломляюще. Потом — гражданская война и неожиданное производство в офицеры.

Простая размеренная жизнь ушла навсегда, все становилось сложным и непонятным. Вот хотя бы Андрей Семенной. Он помнит его рядовым, потом вахмистром. Помнит он и младшего урядника Семена Хмеля. Да… немало воды утекло с того времени, когда Шпак был вахмистром… И вот теперь он, пятидесятилетний подхорунжий, снова встретился со своими сослуживцами по полку, но они не назовут его ласково, как прежде, дядей Михаилом, и ежели попадет он им в руки, — поставят его, не колеблясь, к стенке.

Тимке надоело стоять навытяжку, и он шагнул вперед.

— Дядя Михаиле! Шпак сурово прикрикнул: