Андрей Дышев - «Двухсотый» Страница 41

— Алло! Вы меня слышите?

Стеклянный холод хлынул откуда-то сверху, растекся по жилкам Герасимова, закристаллизовался, сковал руки, ноги, шею — не пошевелиться. Это не ее голос. Это дневальный. Значит, она не смогла подойти к телефону. Она не захотела. Ее нет в женском модуле. Ее нет…

— Мне сказали, что Каримова на выезде. Она выехала сегодня с колонной БАПО.

— Куда выехала? — машинально спросил Герасимов. Вопрос глупый. Куда еще можно выехать с колонной БАПО? Не в Сочи же!

— Не знаю, — ответил дневальный. Он очень громко говорил, наверное, перебудил весь модуль. — Но БАПО сегодня обстреляли. Сожгли несколько машин. Каримова в модуль не вернулась.

Молодой солдат. Глупый. Разве можно так — открытым текстом про обстрел? Разве можно говорить об обстреле и отсутствии Каримовой в женском модуле в такой причинно-следственной связи?

Герасимову показалось, что из трубки в ухо ударил электрический разряд — мощный, горячий, острый — и пронзил до самой сердцевины мозга. Он скрипнул зубами, ухватился за край стола. Проклятый Афган. Надо все узнать, всех обзвонить. Поставить на уши ЦБУ и командование медсанбата. Надо узнать в мельчайших деталях, что случилось с колонной БАПО, кто погиб, кто ранен… Сейчас… Сейчас. Он только возьмет себя в руки…

Но хрупкая конструкция из телефонных соединений уже рушилась, как сбитая палкой весенняя сосулька, дробилась на сегменты, на рубины, золотарники, венозные и силикатные, и они сверкающими нитями улетали куда-то в черное пространство, и женский модуль с выстуженным коридором и дневальным у раздолбанной тумбочки стремительно удалялся, уменьшался в размерах, превращаясь в холодную колкую звездочку.

— Валер, заканчивай! Больше нельзя!.. Куда ты, Валер! Да что с тобой?! Да куда ж ты бежишь?!!

— Я возвращаюсь в Афган.

— В Афган?!! Ополоумел?!! У тебя весь отпуск впереди!! Да погоди ж ты!! Вот же дикий человек, совсем плавленые мозги!!

Герасимову надо торопиться, пока не остыла колонна БАПО, пока драма, случившаяся с ней, не покрылась пылью времени и еще можно что-то изменить, что-то исправить и переиграть. Надо снова составить сегменты венозных и силикатных, выстроить из них длинную путеводную нить, этакую гигантскую компасную стрелку, и безостановочно двигаться по ней до самой цели, до далекого-далекого женского модуля, где за фанерной дверью ждет теплая, нежная, сонная Гульнора Каримова, и прильнуть к ее податливым губам, и прижать ее тоненькое тело к себе, и обвить ее руками, и почувствовать своей грудью, как часто бьется ее сердце… И до этого счастливого мгновения всего ничего — на такси до аэропорта, затем самолетом до Ташкента, оттуда снова на такси: «Куда, брат, везти?» — «На пересылку». — «В тюрьму едешь??» — «На другую пересылку. В Тузель». — «А-а-а, так бы и сказал, что в Афган!»

На пересылке, в провонявшей грязными носками и водкой палатке, где ждут своей очереди улететь на войну десятки офицеров и прапоров, надо записаться на борт. Если сделать бакшиш коменданту, то можно попасть на ближайший «Ил-76». В этой чудовищной летающей корове, похожей изнутри на спортзал или складской ангар, вперемешку с чемоданами, с проглоченными слезами, с напряженным ожиданием чего-то безрадостного, с перегаром, с тягостными мыслями, с многочасовым унылым гулом двигателей вытерпеть отсечение от себя Союза и того радужного счастья, какое было связано с ним. И перестроить себя, переделать, выбросить из души все нежное, слезливое, оптимистическое, сжаться, покрыться панцирем недоверия и жестокости, научиться говорить коротко и мало, научиться видеть и слышать; и незаметно выкурить в кулачок пачку сигарет, и смириться с судьбой — теперь ты под ее командованием. А под крылом уже серые, красные, желтые и оранжевые холмы с оголившимися на сыпучих склонах черными скалами, похожими на гнилые зубы, и снежные пики Гиндукуша, и глубокие, вечно затененные ущелья, утонувшие в зеленых ресницах рощ и полей. И кишлаки, похожие на греческие узоры, угловатые, квадратно-спиральные начертания, лабиринты смерти, двери в преисподнюю — повсюду, куда ни кинь взгляд. Притаились. Ждут: иди-иди сюда, мы готовы принять, зайди за серый ноздреватый дувал, покрытый, как щетиной, торчащими соломинками, походи по узким улочкам, покрути шеей во все стороны в надежде увидеть врага раньше чем в затылок вопьется пуля. Идите сюда, неверные, отсюда выхода нет. И пусть порхают над глиняными стенами юркие реактивные самолеты «стрижи», облегчаясь над кишлаками и оставляя под собой все те же руины. Пусть тяжело плюются гаубицы, брызжут воющим огнем «грады», пусть накатывается на шедевр глиняного зодчества гусеничная техника и топчется там до усрачки — все останется как прежде, ибо руины бомбежки не боятся. Века стояли и еще века простоят.

Потому задрюченная походно-полевым бытом рота, налипшая на макушку Дальхани, зря боеприпасы не расходовала и с наступлением сумерек вела беспокоящий огонь исключительно по открытым полянам, аккуратно кладя мины между кишлаками. О подходе колонны БАПО исполняющий обязанности командира гарнизона Грызач узнал за пятнадцать минут, растолкал напившегося бражки старшину роты Хорошко и, подталкивая его в спину, велел пробежаться по всем позициям и предупредить бойцов, чтобы спрятали в камнях косяки и застегнули все пуговицы на куртках, а если пуговиц нет, то заправили куртки внахлест и потуже затянули ремни. А если ремней нет, то пусть натянут на себя маскхалаты, да чтоб штаны с резинкой были сверху. А у кого нет маскхалатов, то пусть закопаются в камни, чтоб не видно и не слышно было. И встретить начальника колонны в соответствии с требованием устава, по всей форме. И провести гостей в расположение роты мимо мин-растяжек, «лепестков» и куч дерьма, упаси господи, вляпаются… Так, что еще? Порнушный чешский журнал — с глаз долой, а не дай бог офицер политотдела подумает, что здесь не проводится работа по политико-нравственному воспитанию воинов и не бывает комсомольских собраний. Блин, почему у солдат такие черные руки и рожи? Вымыть немедленно! Нечем? Сам знаю, что нечем. Тогда поплюйте на ветошь и протрите. И выкиньте нафиг пепельницу, сделанную из черепа съеденного Душмана. А-а-а, забыл! Самое главное! Яма с бражкой! Закрыть ее носилками и снарядными ящиками, а чтобы запах не выдал, облейте штаны рядового Мамедгаджиева соляркой и подожгите, пусть смердит. Что еще? Всем улыбаться, на вопросы отвечать четко, знать основные наказы последнего пленума ЦК КПСС и весенние тезисы партии и правительства…

А сам Грызач, одергивая на себе покрытый жирной коростой маскировочный халат, брел по камням к колонне и чесал щетину обгрызенными ногтями. Гости из дивизии появлялись в этом тухлом гарнизоне размером сто на сто метров крайне редко. Начальники по обыкновению предпочитали проноситься мимо и не останавливаться под горой Дальхани, дабы не видеть грязных, как сапожная щетка, бойцов, не пожимать им руки и не интересоваться их настроением и проблемами. БАПО, по-видимому, не вписался в график движения и не успел до заката солнца прибыть в относительно уютный и просторный ташкурганский полк. Быстроглазов принял решение заночевать здесь. Он уже успел протереть бархоткой ботинки, поправить куртку, приладить к лысой макушке кепи и ждал, когда подойдет Грызач, представится, доложит, в общем, встретит, как положено.

Тоскливое место! Быстроглазов смотрел на пустые бочки из-под солярки, зияющие многочисленными пробоинами, сквозь которые просвечивало небо. За окопами, окольцевавшими гарнизон, в неглубоких ямках, прятались минометные расчеты. Высокий бруствер, осыпанный окурками и пустыми консервными банками, был часто порезан смотровыми щелями. Из них на подполковника пялились десятки глаз. Бойцы первый раз за последний год видели здесь столь высокопоставленного начальника.

Грызач, покачиваясь на ветру, приблизился к Быстроглазову, шлепнул рваным кедом по пыли и объявил:

— Исполняющий обязанности командира пятой роты старший лейтенант Грызач.

Быстроглазов был на этой «точке» первый раз, а на базе Грызача никогда не встречал. Вид неопрятного человека, напоминающего оборванца, его покоробил.

— Вы кто? — удивился он, глядя по сторонам.

— Я же сказал… исполняющий обязанности…

— А где штатный командир роты?

— Ногу оторвало. В госпитале. Нового пока что не прислали… Вон! — Грызач повернулся и махнул в сторону склона.

— Что «вон»?

— Нога.

Быстроглазову стало нехорошо.

— Что ж так… ногу оставили…

— А как ее стянуть? — равнодушно ответил Грызач и стал ковыряться в ухе, извлекая янтарные комочки. — Мы и «кошкой» пытались, и палками — далеко, не достать. На своей же мине подорвался. Схема у нас есть, но со временем грунт пополз вниз, и мины переместились. Он сделал один шаг — херак! — и ногу оторвало. Часа три лежал, истекая кровью, пока не пришли саперы и не прочистили к нему тропу.