Бернард Ньюмен - Шпион Страница 41

Я очень хорошо запомнил 21 марта 1918 года, потому что именно в тот день я оказался в составе свиты, сопровождавшей Кайзера. Время от времени я являлся к Кайзеру с докладом, которые каждый вечер делал для него Гинденбург. Когда Кайзер находился поблизости от Генштаба — что бывало довольно часто — Гинденбург делал доклад о положении на фронтах сам, но когда Кайзер был далеко, один из штабных офицеров ездил с докладом к нему. Мне не однажды приходилось это делать.

Я знаю, что сейчас модно хулить Кайзера как едва ли не единственного врага мира, осуждать его за все. Хотя он, конечно, в определенной степени несет ответственность за развязывание войны, что, я думаю, никто не будет отрицать. Но лично я не считаю себя достаточно компетентным, чтобы обсуждать этот вопрос. С другой стороны, я могу со всей ответственностью утверждать, что он не сделал и сотой доли того, что приписывала ему молва во время войны. Я ведь уже упоминал, что его влияние на ход войны было удивительно слабым. С началом войны вся власть в Германии сосредоточилась в руках Генерального штаба. Рейхстаг и даже канцлер отошли на второстепенные роли.

Генеральный штаб в то время переехал в Спа, в Бельгию, а Авен служил нам своего рода передовым командным пунктом. Мы попали туда всего за пару дней до начала большого наступления. Я сыграл довольно значительную роль в проведении необходимых организационных мероприятий, особенно в организации взаимодействия пехоты и артиллерии. С восхищением наблюдал я за действиями генерала Георга Брухмюллера, выдающегося немецкого артиллерийского командира, вернувшегося вместе с Оскаром фон Хутиером после их блестящей победы под Ригой. Брухмюллер, как мне кажется, был

одним из самых скрупулезных людей, с которыми мне приходилось сталкиваться, но одновременно и одним из самых блестящих. Я никогда не знал другого человека, который был бы способен за секунду правильно представить себе картины происходящего на фронте, не бывая там, и мог с такой точностью предсказывать события. Я много раз работал с ним, и с каким сожалением я думал, что этот человек служит не на нашей стороне!

После полудня 21 марта 1918 года я на машине прибыл в Сен-Кантен. В машине были Кайзер и его адъютант, моей работой было присматривать за Кайзером и отвечать на любые вопросы. Мы проезжали через место, которое в то утро было полем боя. Вокруг лежали сотни не захороненных тел. Хотя британская позиция была захвачена, ее, очевидно, защищали с невиданной яростью, потому что я еще никогда не видел поля, засеянного таким количеством погибших немцев. В этот момент, должен сказать, у меня и в мыслях не было, что немецкое наступление продвинется так далеко. Я, конечно, ожидал, что немцам удастся захватить британскую передовую линию обороны. Это было обычным делом. Ведь и союзникам множество раз удавалось захватывать немецкие позиции. Но я, разумеется, предполагал, что у англичан в тылу есть вторая линия обороны. Я не догадывался о слабости британцев на этом участке фронта. Хотя наш боевой порядок насчитывал всего четырнадцать дивизий из состава Пятой армии, но я полагал, что как минимум еще дюжина других дивизий находится неподалеку, о которых мы точно не знали. Теперь я понял, как я ошибался.

Впрочем, вернемся к Кайзеру — потом что один случай того дня навсегда остался в моей памяти. Монарх с видимым сочувствием печально смотрел на погибших, лежавших вокруг. Было видно, как поразила его эта картина, хотя он видел подобное много раз. Он очень опечалился при виде погибших — не только немцев, но и англичан. Я видел, как он достал свой платок и накрыл им изуродованное лицо мертвого британского солдата. Конечно, на поле битвы этот жест не принес большой пользы, но, несомненно, это был достойный поступок, свидетельствующий об его истинных чувствах. Затем мы столкнулись с колонами британских военнопленных. Тогда у меня был первый шок, потому что я не догадывался, как много британцев пало в плен. В загородке из колючей проволоки находилась группа пленных английских офицеров, выглядевших очень изможденными и опечаленными, что легко можно представить. Кроме двух или трех пожилых людей, почти все они были совсем молодыми ребятами — очевидно, попавшими в армию сразу после школы, успев прослужить разве что пару месяцев. Какой печальный конец всем их мечтам о славе — оказаться запертыми как крысы в проволочной сетке! Неудивительно, что они сидели тихо, опустив головы.

Но Кайзер направился к ним и начал разговор — хорошо известно, что он превосходно знал английский язык. Он произнес маленькую речь в глубоко личном, душевном тоне. Он выразил сочувствие их несчастью. Но одновременно он похвалил их за храбрость, за то, как мужественно они обороняли свои позиции. Он подчеркнул, что самое горькое бесчестье войны — вражеский плен — часто достается именно на долю тех, кто проявили самую большую отвагу и до последнего защищали свои позиции, пока не были полностью окружены. На самом деле, это была очень хорошая и воодушевляющая речь, и он наверняка вдохнул мужество в сердца этих молодых парней, вставших от удивления, когда поняли, что с ними беседует сам Император Германии. Я навсегда запомнил этот день, и пусть некоторые люди ругают Кайзера, если им так нравится, но тогда по одному этому поступку я понял, что это порядочный и достойный человек.

Больше того, я убежден, что Кайзер был намного человечнее, чем многие думали. Если бы он в свои ранние годы не попал под влияние такого «железного человека», как князь Отто фон Бисмарк он мог бы стать совсем другим человеком. Если умного и амбициозного человека третировать как ребенка, возможно, что в тот момент, когда это будет возможно, он взбунтуется. Если бы князь Бисмарк проявил больше понимания, его правление, возможно, продлилось бы дольше — и тогда вся последующая история Европы пошла бы совершенно другим путем. Но, разумеется, это только мое личное впечатление от Кайзера, основывающееся всего на нескольких мимолетных встречах. У меня слишком мало глубоких знаний о нем, чтобы я мог позволить себе серьезно обсуждать эту спорную историческую личность.

Другой ведущей фигурой с немецкой стороны тоже был гуманный человек. Действительно, если вы спросите меня, в чем была основная разница между Гинденбургом и Людендорфом, то я отвечу, что именно в вопросе человечности. Потому что Людендорф был специалистом. Он был военным и не думал ни о чем другом. Он был беспощадным человеком, потому что беспощадной была война. Он, впрочем, вовсе не был злым человеком — наоборот, он всегда вел себя порядочно и откровенно. Но воспитан он был в старой прусской школе и не знал угрызений совести, если вопрос касался успеха или неуспеха его армий. Гинденбург, с другой стороны, хотя тоже в первую очередь был солдатом, был в то же время обычным человеком. Я заметил различие между этими двумя полководцами после случая, произошедшего в то же время. Когда я вернулся в Генштаб, я рассказал Гинденбургу о моей поездке с Императором и описал маленькую сцену, свидетелем которой я был. Это произошло в самом Сен-Кантене. Хотя фронт уже продвинулся вперед на несколько миль, город все еще был под британским огнем. Немецкие колоны, направляясь на передовую, блокировали обстреливавшиеся улицы, когда потоки раненых, медленно продвигались через город назад. Тяжелораненых несли британские военнопленные. Возле меня четверо очень усталых британских солдат опустили на землю носилки с раненым немцев, который что-то стонал. Один из англичан склонился над ним. Я тоже услышал, как немец звал свою мать. Он постоянно повторял лишь одно слово: — Mutter! Mutter! (Довольно странно, что как бы мужчины ни любили своих жен и детей, но в момент смерти они вспоминают именно о матерях.) Англичане поняли слово, поскольку и по-английски оно звучит похоже. Немец был уже почти без сознания, и один из англичан, с сообразительностью, типичной для «кокни», взял холодевшую руку немца в свою и мягко, нежно прошептал ему: — Мама! Да, мама здесь.

Когда я рассказал эту историю Гинденбургу, я увидел, как глубоко она потрясла его. Несколько минут старый фельдмаршал не мог говорить. Возможно, он думал о матери умирающего солдата, а возможно — и о матери того англичанина. А может быть, он задумался над тем, что война не самое главное в жизни, и что человечность намного важнее войны. Я не знаю этого, но знаю, что он долго любил впоследствии рассказывать эту историю другим. Я заметил даже, что она попала в его мемуары. [24]

Среди прочих, он рассказывал ее и Людендорфу — но тот и ухом не повел!

Через несколько дней меня очень обеспокоило быстрое отступление британских войск в районе Соммы. Теперь немцы, возможно, смогли бы нокаутировать войска союзников еще до прихода американцев. Потому немного позже я с большим облегчением услышал, что наступление немцев застопорилось. Мне было приказано прибыть на фронт как можно быстрее и самому посмотреть, что происходит — потому что в немецком Генштабе было принято направлять штабных офицеров прямо из Генштаба на любой участок фронта, где велись активные боевые действия. Сравните это со знаменитой запиской генерала Жоффра по поводу жалоб на недостатки укреплений Вердена!