Поль Сидиропуло - Костры на башнях Страница 41

В последнее время Карла преследовал один и тот же сон: он оказывался на краю пропасти, с которого вот-вот упадет на острые скалы. Как быть? Что предпринять? Не с кем поделиться, некому доверить тайну. Напротив — нужно всячески скрывать свои сомнения.

Тревожное беспокойство охватило Карла уже тогда, когда грозно и не спеша проезжала автоколонна по улицам разрушенного городка: он тоскливо смотрел на груды камней, оставшихся от зданий некогда симпатичной центральной площади, и, стоя у разрушенной гостиницы, невольно оглядывался. Ему казалось, что из-за опаленной стены появится Виктор Соколов и сурово скажет: «Вот как вы, немцы, отплатили за наше щедрое гостеприимство!»

«Нет, Карл, — сказал он себе, — ты должен отказаться, ты никогда потом не сможешь простить себе то, что в решающий час смалодушничал, поступил против своей совести».

Острая боль в ноге будто подсказала, как нужно ему действовать. И тогда, в тридцать девятом году, как и теперь, заболевание началось от нервной перегрузки. Карла возмутило тогда странное поведение Конрада Эбнера, он понял, что не из-за простуды отказывался от восхождения руководитель делегации — никаких признаков ее до последнего времени не наблюдалось. Карл пришел к выводу, что Конрад Эбнер не альпинист, а прибыл на Кавказ для иной, отнюдь не спортивной, цели. И очень винил себя за то, что не решился поведать Виктору Соколову о своих подозрениях.

Карла бросало в жар, поднималась температура, и боль в ноге становилась нестерпимой.

— Ну это никуда не годится, — сказал врач. — У тебя, коллега, высокая температура. Ты считаешь, что это от ноги?

Карл кивнул.

— Ну-ка, сними сапог.

Врач осмотрел ногу.

— Покраснение. Похоже, рожистое воспаление голени, — сказал он. — И часто такое происходит? Я имею в виду ногу.

— Третий раз за последние годы.

— И что же ты делаешь? Как лечишься?

— Да, в сущности, никак. Знаю, что нужно тепло. С шерстяными носками не расстаюсь с осени и до весны.

Врач нахмурился, удивленно развел руками, но что-либо сказать не успел: рванув на себя дверцу машины, вошел генерал Блиц. На сей раз он не улыбался, как это делал перед кинооператорами, напротив, был недоволен, гладко выбритое лицо казалось злым. Генерал не стал выяснять, что с Карлом, заговорил с врачом сердито, довольно грубым тоном, будто всему виной был он.

— Хуберт, мне нужен Карстен, учтите! Карстен. Я не намерен менять основного проводника. Вы слышите? Не намерен!

Врач выслушал терпеливо, склонив голову, как провинившийся школьник, и, когда генерал смолк, спокойно ответил:

— Господин генерал, Карстена необходимо срочно отправить вниз.

— Что-о? — Лицо Блица перекосилось. — Вы даете отчет своим словам?

— Да, господин генерал. Карстен не сделает и ста шагов.

— Вы отказываетесь предпринять все необходимое?! — настаивал на своем возмущенный Блиц. — Мы начинаем восхождение. Карстен должен повести группу. Он не только альпинист, он — солдат! Патриот!

— Господин генерал, — продолжал врач настойчиво, — у Карстена высокая температура. Судя по всему, у него рожистое воспаление голени.

— Что-о? — Блиц только теперь изволил приблизиться к больному и взглянуть на него с недовольством. — Карл, надо полагать, Хуберт ошибся? — Он явно не хотел уступать.

— К сожалению, нет, господин генерал.

— Где же ты подцепил эту заразу?

— Это она меня подцепила, господин генерал.

— Безобразие! — выпалил Блиц непонятно в чей адрес. — Дурной признак перед ответственной операцией.

Тревожную тишину нарушил врач:

— Кого же отправить с тобой, коллега?

— Ничего страшного. Мне никто не нужен. Машина доставит меня до места, а там я как-нибудь…

— Ты уж извини. Сам понимаешь, мое место в отряде, я должен идти с ними.

— Как-нибудь сам справлюсь.

Через час Карла Карстена отправили вниз; он никак не мог согреться, укутанный в шубу. Пора было смазать ногу, чтобы не усугубить болезнь, однако он не делал этого, тянул…

Все, кажется, складывалось так, как задумал Карл — ему удалось избежать восхождения, тем не менее он не ощущал почему-то полного удовлетворения. То, что он сделал, всего лишь трусость, но не смелый отнюдь поступок. «Трусость? Да! И это после стольких волнений, тревог, испытаний, боли, наконец? Испугался за себя. Что отец подумает? Одобрит или осудит? Может, скажет: вся твоя спортивная миссия заключалась в том, чтобы водрузить на вершине штандарт выжившего из ума неврастеника, стоило ли рисковать ради этого?.. Следовательно, наступит день возмездия? Непременно! Скажут: какое тебе дело до чужих гор! Тебе позволили однажды подняться на самую высокую кавказскую вершину, помогли бескорыстно и от души, чтобы ты смог испытать свою смелость, удовлетворить свое тщеславие. И в благодарность… Достаточно. Тут все ясно. Неясно другое. Что же дальше? Начало, только начало положено. Сделан, может быть, первый, самый незначительный, самый робкий шаг. А в чем будет заключаться весь путь? Путь? Да. Первый, второй, третий — все, вместе взятые, шаги в конечном итоге составят путь. Готов ли ты, Карл, решиться на более смелый поступок?»

— Ну, дружище, я искренне тебе сочувствую. Не повезло тебе жестоко. Такая блестящая возможность прославиться — стать национальным героем Германии. А слава досталась какому-то неизвестному альпинисту, — говорил Конрад, а на самом же деле в душе радовался: случилось именно так, как он хотел. Да и сколько времени этому удачливому спортсмену будет сопутствовать успех! — Послушай, что пишут: «Отряд под командованием капитана Грота в бушующую снежную бурю водрузил на Эльбрусе военный флаг и вымпел «Эдельвейс». Капитан Грот награжден Рыцарским крестом, а каждый его подопечный — Железным крестом. Да, Карл, твоей славой воспользовался другой. Какие почести! Крепко повезло Гроту.

«Упаси бог от такой популярности, — подумал Карл. — Клеймо на всю жизнь. От такой славы не отмоются и дети, и внуки».

— Но ничего, — продолжал Эбнер, не обращая внимания на притихшего Карстена, — у тебя есть возможность отличиться в другом. Предстоит не менее ответственная операция. И престижная, можешь не сомневаться. Поведешь на побережье Черного моря через перевал наши лучшие части. Кстати, побываешь в высокогорном селе Лариса, где тебя исцелил тот горский знахарь. Блестящая перспектива!

Карл горько усмехнулся.

— Что ты на это скажешь?

Не слышу бодрого ответа.

— Если не подведет нога, — с усталым равнодушием ответил он.

Вошел дежурный. И отвлек Эбнера.

— Господин Таран просит принять его. Говорит, дело чрезвычайной важности.

— Пусти его, — бросил Конрад недовольно, а когда дежурный скрылся за дверью, обратился к Карстену: — Побудь, пожалуйста, в соседней комнате. Потом мы продолжим разговор.

Карл удалился в соседнюю комнату, непроизвольно повторив странную фамилию: Таран. «Кто бы это мог быть? Определенно, осведомитель Эбнера, — решил он. — Явился, очевидно, с важной информацией».

Карл остановился у неприкрытой двери, сквозь зазор которой можно было услышать и даже рассмотреть гостя. Карстен никогда не отличался любопытством, но сегодня почувствовал сердцем, что должен поступить наперекор привычке — взглянуть на этого самого Тарана и послушать его.

Длинные черные волосы не держались на голове Азамата, рассыпались, прикрывая лоб, но ему было не до прически.

— Господин Таран, я вас уже предупреждал, — сухо встретил его Конрад, — без вызова никогда сюда не являйтесь.

— Я понимаю, господин уполномоченный, — оправдывался Азамат. — Но дело, не терпит промедления. Я в опасности… И все может провалиться.

— Успокойтесь, — сощурился Конрад брезгливо. — И говорите толком. Самую суть. Эмоции отбросьте. Садитесь.

Азамат садиться отказался. Он никак не мог собраться с мыслями, переступал с ноги на ногу в нервном возбуждении. Чабахан, ласковая, уступчивая сестренка, с врожденным пороком сердца, превратилась неожиданно в неуправляемую неврастеничку — может погубить родного брата из-за своего слепого патриотизма.

После того как ее освободили, она закрылась в своей комнате. Вполне возможно, что с матерью Чабахан о чем-либо и говорила, но с ним, братом, упорно не желала беседовать. Ни на один его вопрос она не ответила, зато обозленно вымолвила:

— Я долго думала и поняла…

— Что ты поняла? Говори яснее, — забеспокоился он, почувствовав, что надвигается беда.

— После того как приехал дядька, ты стал совсем другим. Ссора с матерью, и вообще… Ты, ты… Меня отпускают, а Заиру — нет. Почему тебя назначили директором школы?

— Тебя это не касается. Так нужно.

— А знаешь, что сказал дежурный фриц: тебя отпускайт, а это упрямая горянка отправляйт лагер. — Она подражала немцу. — Так на меня посмотрел, как будто я им чем-то помогла.