Василий Решетников - Что было — то было. На бомбардировщике сквозь зенитный огонь Страница 41

Наши ларингофоны были включены во внутрисамолетную переговорную сеть напрямую, без промежуточных кнопок, и голос Петра был слышен всем. Песня для меня поначалу была новой, но слова и мелодия схватывались легко, и я осторожно стал подпевать вторым голосом:

Что ты запечалилась, девица красная,Очи блеснули слезой.

Петин лирический настрой особых вопросов не вызывал: именно в то серпуховское время он познакомился с очень симпатичной и миниатюрной Наденькой, ставшей потом его женой и счастьем на всю жизнь.

Песни в полете хороши были и тем, что с ними время шло быстрее и под утро, в мерном гуле моторов, нас, поющих, не очень крепко валило в сон.

Вышло так, что в течение последних нескольких десятков боевых вылетов, несмотря на еженощные купели в кипящих котлах немецкой зенитной обороны, не говоря о попутных обстрелах, а иной раз и истребительных наскоках, нас ни разу не задели ни осколком, ни пулей. В том не было абсолютно никаких гарантий на благополучный исход любого очередного полета, но пока судьба была к нам благосклонна. Кто-то из политотдельцев пустил за нашим экипажем скользковатое словечко «неуязвимые», но гуляющим оно не стало, хоть и «пропечатали» нас в похвальном и бодром ключе, не забыв то словечко, в дивизионной многотиражке. Еще неожиданней оказалось появление в ней разудалых стихов:

Безумный страх царит во вражьем стане,Когда в бои, за честь родной землиУрутин и Решетников в туманеВедут свои ночные корабли.

Честь, конечно, немалая быть названным рядом с именем Урутина. Но я повторил их здесь не из греха тщеславия, ко мне, думаю, ни с какой стороны не приставшего (газетную «популярность» в полку переносили спокойно), а из желания передать характерный для печати того времени бодряческий дух. Какой там «безумный страх», когда мы сами несем потери, и все еще немалые! Но почему именно моя фамилия там оказалась, когда полк был славен другими, воистину прекрасными именами боевых летчиков? Думаю, тут дело в том что ни одна другая фамилия, кроме моей, рядом с урутинской в размер стиха не лезла.

И уязвимым я был. Да еще как! Не раз и «доказывал» это. Случайная и непростительная пилотская ошибка в бурную ночь на исходе осени сорок второго года не в счет, но и она могла оборвать бег моего времени.

На подходе к аэродрому я попал в сильнейшую болтанку. Холодный фронт гнал с севера рваные клубящиеся тучи, и слабая луна только усиливала это мрачное и суровое зрелище. Самолет валился с крыла на крыло и, независимо от моих усилий, то кидался вверх, то куда-то проваливался. Приборные стрелки как очумелые носились по циферблатам, и за ними лучше было не гоняться, а положиться на более спокойную индикацию планки авиагоризонта. Цепко следя за нею, я вполне уверенно шел в облаках, постепенно теряя высоту. Планка, как полагается, застыла чуть выше неподвижного индекса и некоторое время держалась спокойно, но затем медленно тронулась вверх, свидетельствуя, что самолет переходит на слишком крутое снижение. Естественной реакцией было чуть взять штурвал на себя, но планка продолжала смещаться, и, пытаясь остановить это уже почти пикирование, я потянул штурвал с силой, даже сверх меры. Планка не отреагировала. В ту же секунду меня охватило тревожное предчувствие неотвратимой беды — стрелка скорости ползла к нулю, а высота застыла. Но было поздно. Моторы внезапно остановились, и я почувствовал, как самолет клюнул вниз и качнулся вправо. Штопор! Что я натворил? На выручку — школьная наука: педаль, противоположную штопору, вперед до отказа, штурвал за нейтрально от себя и — ждать. Самолет должен войти в режим вращения и только после двух-трех витков, а то и больше (все-таки это бомбардировщик, а не истребитель) может явить желание выйти из него. Но хватит ли высоты?

Жуткая тишина, шипящий воздух. Ребята запаниковали и, еще ничего не понимая, наперебой окликали: «Командир, командир!», — а я, сцепив зубы, мертво держал рули и ждал последнего мгновения, когда их можно тронуть в надежде не врезаться в землю.

Вышли, вращаясь, из облаков. Прямо перед глазами проплыла на темно-сером плато черная заросшая лощина. Высота на исходе. Больше судьбу испытывать нечем. Осторожно повернул штурвал влево и почувствовал, как за ним потянулось крыло. Взял на себя — нос приподнялся. Тяну смелее. Самолет послушно пошел за рулем, прекратил вращение, и, когда метрах в ста, а может, и пятидесяти, выровнялся, моторы дружно забрали и потянули вперед.

Авиагоризонт был мертв. Планка его забилась под самый верх, перекосилась и застыла. Отказал, проклятый, но так коварно — плавно и постепенно, будто с ним ничего не случилось.

— Ну чего вы, ребята? Все в порядке, — только и смог проронить я.

Все погрузились в полное молчание.

Вошел в круг. За Окой, на берегу, кто-то горел. На земле узнал — Иван Шубин. Молодой и у нас недавний, но крепкий летчик. Симпатичный синеглазый блондин, располагал к дружбе. Передал — подбили. Из облаков вышел с горящим мотором и в районе третьего разворота — прямо в землю. Болтанка, конечно, его доконала.

Посадка как посадка. Зарулил на стоянку, но, сойдя на землю, вдруг почувствовал в теле незнакомую слабость, апатию ко всему на свете, чуть ли не сонное состояние. Ноги мои обмякли, и я зашел под крыло, растянулся на жухлой траве, тяжело задышал. Пропади все пропадом! В ту минуту я не смог бы снова подняться в воздух.

Ребята курили в сторонке.

Потом все сошло, а после ста граммов водки к завтраку почти забылось. Но днем во время сна, мои простыни сворачивались в жгуты, путались в ногах, мешали спать.

Под вечер экипаж получил новое задание, а над соснами, в бору, где было наше жилье и стоял штаб, как дикое войско, неслись все те же тяжелые тучи и холодный ветер не собирался стихать. Все это напоминало вчерашний срыв и порождало неприятное чувство не то что неуверенности или страха, но какой-то душевной неуютности, которую нужно было как-то преодолеть.

На аэродром с экипажем я уехал пораньше. Самолет был заправлен и готов к полету. Авиагоризонт стоял новый, в люках заканчивалась подвеска бомб.

— Бомбы снять, — скомандовал я.

Оружейники недоуменно переглянулись.

— Снимайте, снимайте. Так надо.

В самолет я сел с каким-то злым азартом. Легко взлетел и сразу вошел в облака. Швыряло, как и в прошлую ночь. Протянул немного к линии фронта, вернулся и, открутив несколько глубоких виражей, убрал газ, пошел на посадку. Душа была на месте, настроение взвилось, ребята стали разговорчивей, откликались на шутки, вворачивали свои.

— Подвешивать бомбы, пойдем на войну!

О моем срыве в штопор, кроме экипажа, не знал никто.

В метельный день декабря в полку неожиданно появился воздушный стрелок из моего предыдущего экипажа Алексей Неженцев. Почти полгода был он в полной безвестности, как еще пребывали в ней штурман Алексей Васильев и радист Николай Чернов.

Неженцев хорошо помнил, как трудно было противостоять грозовым броскам, держаться на месте, ухватившись обеими руками за раму турели, но последний бросок в памяти не отпечатался. Обдуваемый встречным воздушным потоком, он очнулся в свободном падении и, быстро придя в себя, открыл парашют. Вероятно, в тот последний разрушительный миг Алексей ударился головой о ребра кабины, потерял сознание и, отпустив руки, был выброшен из самолета сквозь люк или, скорее всего, через разлом фюзеляжа.

Приземлился в густом лесу. Под грозой и ливнем переждал ночь, а утром пошел искать выход из дебрей. По пути набрел на разбитый, еще дымившийся «Ил-4», но этот был не наш. К концу дня, проплутав по лесу, вышел к деревне и, увидев мужиков, спокойно и доверчиво направился к ним, чтобы разузнать дорогу к линии фронта.

Это, по всем приметам, была деревня Брутово, та самая, что с дедова чердака мне чем-то не приглянулась, показалась опасной и которую, имея выбор, я счастливо отверг, предпочтя ей другую — Рассвет.

Мужики оказались крутыми. Разоружив и обыскав, они связали Неженцеву руки и отвели в немецкую комендатуру.

Что за подлые души! Казалось, русские крестьяне, православные люди, потомственные патриоты своей земли, но пришли чужеземные захватчики — по-холопьи пресмыкаются перед ними, угодничают. А на фронте небось сыновья в Красной Армии. Впрочем, черт их знает, может, тоже у фашистов. Красная цена этим «патриотам» — пистолетная пуля. Но Неженцеву сражаться не довелось. В тот же день он был доставлен в какой-то крупный штаб. Состоялся допрос. Алексей держался молодцом и, сославшись на свою солдатскую должность, никакими сведениями, интересовавшими немцев, не порадовал. Те напирали и чтобы доказать, будто они и без того располагают широкой информацией, и тем самым спровоцировать на откровенный разговор, ухмыляясь, выложили из своих справочников довольно полные сведения о целом ряде командиров и летчиков из частей и соединений АДД, а некоторых из них, особенно из высшего руководства, показали на фотографиях. Неженцев действительно далеко не всех знал в лицо, а из самых высоких по чину узнал только командира полка и дивизии. Более же крупных своих прямых начальников впервые увидел на фотопланшетах там, в фашистском штабе.