Мицос Александропулос - Ночи и рассветы Страница 41

Сначала дело шло плохо. Валик тяжел, руки у бабушки болят и дрожат. И что хуже всего — они никак не могут войти в ритм. Шелест листов, слетающих с бумажной горки, вращение валика и скольжение готовых прокламаций, падающих на пол, — три процесса, из которых возникнет этот ритм, постепенно овладеет всем и всех подчинит своей воле.

Окна завешены одеялами, дверь на крепком засове, половицы подняты. Постели на всякий случай разобраны, сняты покрывала, словно только сию минуту с кровати поднялся спавший человек.

А внизу работа идет своим чередом. Оба изнемогают, но не отходят от станка.

Нужно отпечатать две тысячи листовок. Они отпечатали две с половиной. Рассветает. Теперь надо готовить пакеты.

Потом бабушка выходит во двор. Соседи уже проснулись. Куры кудахчут и требуют корма… Космас совершает утренний обход огорода. Где покопается в грядке, где выдернет сорняк. И только потом идет спать. Голова тяжелая, в ушах гудит.

Космас погружается в глубокое забытье. Но и во сне перед ним мелькают и прыгают буквы, вращаются квадраты, скачет верстатка, а вместе с ними кружится и сам подвал.

Во дворе бабушка беседует с курами: «Цып-цып-цып…»

Тяжелый валик продолжает вращаться…

VI

Сегодня наконец явился господин Такис — «заведующий отделом в министерстве». Он приехал на машине и привез остальные вещи госпожи Иоанну.

Вместе с господином Такисом приехала его дочь Янна. Надо сказать, что тут госпожа Иоанну не покривила душой, их родство было подлинным.

Войдя в дом, господин Такис сразу же подошел к Космасу:

— Ну, как ты поживаешь, Космас?

Где он видел эти глаза? Эту добрую улыбку?

— Ты не помнишь меня, Космас? Очень грустно.

Космас и в самом деле узнал его с трудом.

— Очень, очень грустно. Неужели я так постарел?

— Не то что постарели, мастер Павел, но…

— Но? Какое уж тут «но»! Нечего скрывать. Значит, и в самом деле постарел.

Он провел ладонью по волосам. Они не поредели, но стали совсем седыми. Лишь кое-где сохранились темные прядки. Мастер с улыбкой посмотрел на Космаса: «Да, значит, и в самом деле постарел». И его мысли унеслись куда-то очень далеко. — Сколько лет прошло с тех пор?

Он стал подсчитывать:

— Десять, а?.. Примерно десять… — И похлопал Космаса по плечу. — Ну, рассказывай. Что там теперь, в ваших местах? И давай будем на «ты»…

Повернется ли язык говорить с ним на «ты»? И можно ли называть его, как прежде, «мастер Павел»? Космас слышал, как бабушка пару раз назвала его «товарищ Спирос». Какое из этих имен настоящее? Может быть, оба вымышленные?

— Должно быть, движение в ваших местах усилилось, — говорил мастер Павел. — У вас там хорошие традиции. В Акронавплии{[55]} был кое-кто из ваших мест, крепкие ребята. Они устраивали замечательные вечера самодеятельности. Признаться, я не помню ни одной тюрьмы или ссылки, где бы я не встретил кого-нибудь из ваших краев. В Фолегандро{[56]} тоже был один сапожник из ваших мест — Христос. Ты помнишь Христоса?

— Нет.

— Его расстреляли в Хайдари{[57]}. Мы спали с ним бок о бок. Но где тебе его помнить… Сколько лет тебе тогда было? Около десяти?

— Десять.

Мастер Павел снял пиджак, присел на кровать и закурил. Видно было, что ему приятно вспомнить былое.

— А я тебя хорошо помню, Космас. Каждый день проходил мимо вашего дома, смотрел, как вы, дети, играете, и думал: «Кем они станут, когда вырастут? Друзьями или врагами?» И отца твоего я хорошо помню. Как у него дела?

Но тут же понял и осекся. Космас вывел его из тяжелого положения. Он начал вспоминать табачную лавку, пожар, госпожу Аврокоми. Оказывается, мастер Павел тоже не забыл ее и добродушно засмеялся, когда Космас напомнил ему, как крестилась при его виде эта набожная женщина.

Он смеялся и качал головой:

— Но и мы тоже откалывали номера! В похоронах участвовали, а в церковь не заходили.

С наступлением ночи они заперли дверь и спустились в подвал. Товарищ Спирос пришел в восторг от их работы. Он обнял и расцеловал и бабушку, и Космаса.

— Какие молодцы! Когда у нас будет народная демократия, мы воздадим вам должное. А пока… примите мои сердечные поздравления и, — он вынул часы, — соблюдайте полное молчание!

Он присел возле радиоприемника и повернул ручку. Стрелка часов приближалась к восьми. Спирос вынул карандаш, положил перед собой пачку бумаги и сказал Космасу:

— Ты тоже возьми карандаш, бумагу и садись рядом. Сейчас мы тебя проверим. Смотри, старайся не пропустить ни слова.

Слышно было, как в эфире работают глушители. Иногда рев становился таким громким, что Космас испуганно переглядывался с Янной.

— Не бойтесь, — успокаивал Спирос, — подвал нас не выдаст.

Сквозь шум глушителей стала прорываться музыка.

Мастер взялся за ручку. Рёв понемногу стихал, и музыка слышалась отчетливее. Спирос поудобнее устроился на стуле и приготовился писать.

В этот вечер Космас впервые слушал Москву.

Сначала раздался женский голос:

— Говорит Москва! Смерть немецким оккупантам!

Россию Космас знал лишь по учебникам и книгам, но эта необъятная страна всегда волновала его воображение. В детстве он любил, склонившись над картой, смотреть на очертания материков и стран. Каждую страну Космас представлял по-своему. Россия казалась ему гигантом, одной ногой стоящим в Европе, другой — в Азии. Этот образ крепко засел у него в голове, с ним связывалось все новое, что он узнавал об этой стране. В мечтах он часто плавал по ее рекам, шагал по необозримым степям, проникал в сибирскую тайгу… Он полюбил ее бескрайние просторы, ее великодушных и добрых людей. Любовь к России ему привили русские книги. Он читал их не для развлечения, в них не было благополучных концов и увлекательных сюжетов. Но они хватали за душу, заставляли думать и страдать: каждая прочитанная книга была испытанием его совести.

Достоевский ввел его в бесконечный лабиринт мыслей и страстей. Он провел его по тайным и темным тропинкам человеческой души. Князь Мышкин, братья Карамазовы, студент Раскольников… В каждом из них Космас нашел частицу самого себя…

Еще ниже он склонялся перед другим божеством — перед Львом Толстым, русским Зевсом. В его библейском лике с белой бородой и густыми бровями Космасу виделось лицо России. Он верил, что этот худощавый старик в крестьянской рубахе, с грубыми чертами лица и гигантским умом — самый русский из русских. Лев Толстой был таким же гигантом, как народ, породивший его.

Космас знал Россию и по ее протяжным песням. Он услыхал их совсем мальчиком от одного русского, который бежал в Грецию, спасаясь от царских властей. Яков ходил по городам и играл на балалайке русские песни.

Русские песни так же, как русские книги, бередили сердце, звали на борьбу и мучения, к бурям и жертвам. И за этими длинными печальными песнями вставала Россия — безграничный океан народного страдания.

Но были у Якова и другие песни. Он приберегал их, как берегут праздничную одежду, и пел их лишь глубокой ночью — это были песни о новой России, которая сбросила цепи, разгромила старый мир и начала созидать новый. Яков не отведал счастья новой жизни, но ее далекое дыхание согревало его. Он очень гордился тем, что русский.

«Пора, пора на родину…» — этим заканчивались все его песни. Власти долго не давали ему бумаг, но в конце концов он уехал.

И вот сейчас из России доносится голос, который стараются заглушить. Женский голос; Космас скорее угадывает, чем слышит его: «Смерть немецким оккупантам!»

Как только окончилась передача, они принялись за работу. Спирос и Космас сопоставили свои записи. Космас не пропустил ни одного слова.

— Отлично! — радовался Спирос. — Наша молодежь в авангарде.

Бабушка и Янна уже начали набирать текст. И пока Космас набело переписывал сводку, Спирос набросал статью. Он писал очень быстро, время от времени приостанавливался, грыз карандаш, потом снова склонялся над бумагой.

В тот же вечер они собрали пресс. Когда он был готов, Спирос хлопнул Космаса по плечу.

— Ну, а теперь с богом! Возьмись-ка за эту ручку и дерни ее книзу.

Ручка была тяжелая, и Космасу стоило большого труда опустить ее. Схватившись обеими руками, он напряг все свои силы. Тогда ручка поддалась и стремительно пошла вниз, валик ударил по станку, и Космас свалился прямо на машину.

— Мужайся! — сказал Спирос. — Каждый вечер тебе придется тысячи раз поднимать и опускать ее. Выдержишь?

— Выдержу!

— Я так и думал. Но ты еще не представляешь себе, до чего это трудно. Требуется неослабное внимание. Внимание и умение. Нужно научиться работать, и тогда машина будет тебя слушаться.