Герман Занадворов - Дневник расстрелянного Страница 41

Теперь в Терновском районе, молотят так. В Терновке тринадцать молотилок. На ночь их свозят в одно место. Охраняет большой отряд полиции. Захотят молотить — гуртом переезжают в другое место.

Понятно, обмолот идет куда медленнее.

Опять стало глуше. А две-три недели слухи шли за слухами. Обгоняли, радовали, тревожили.

— Половину Италии американцы забрали.

Так и в газете: «Война в Италии».

Полтаву красные взяли. Беженцы в Умани из Полтавы. Прямо в садах сидят. Дети есть-пить просят.

— Откуда? — спрашиваю.

— А вам какое дело?

— На Днепре красные. Николаев, говорят, взяли уже. Всюду Днепр перешли.

Городницкий селянин на вопрос, как живет:

— Вдвоем с бабой бедуем. От сына уж год писем нет. Писал, что за Мюнхеном в Ингельштадте. На орудийном заводе. Последний раз писал: «Я все равно буду удирать. А то здесь зимой или с голоду помру или от холода замерзну. Нам с вами, тато, все равно не увидеться. Может, убьют — так сразу».

— И больше ничего не было?

— Ничего. Только другие писали — убежал.

Баба объясняет, почему не могут поймать партизан:

— У них одна дорога, а у тех, кто ищет, — много.

Девчонка на возу. Восьми лет. О школе:

— Сегодня у нас физкультура была.

— И больше ничего?

— Ничего. А завтра спиви.

Смеются: вот наука!

— А еще сегодня директор был. Говорил, чтоб учились. Кто будет в школу ходить — тому тетрадь дадут.

Учительница Жовтобрюшка:

— Детей будут увозить в особые школы. Обязательно, как мобилизация. А кто из родителей сопротивляться будет, тех даже расстреливать станут.

Бабы:

— И как у нее язык повертывается.

Календарь:

Днем жарко. Ночью холодно. Вчера на рассвете было +4°, сегодня +3°. Аистов уже давно нет. Несколько дней уже курлычут журавли. «На севере, наверно, холодно уже», — объясняет старик. Заканчивают копать картофель на огородах.

Идем долиной. Со всех сторон стукотня: в ведра бросают. Повсюду видишь: по дворам мнут конопли — «типают». Сеют озимую пшеницу. У нас уже есть первые всходы. Земля будто покрыта зеленой кисеей. Все сжато. Последние дни молотьбы гречки, проса. Уже и ночью на полях Колодистого, а то и днем, копают свеклу. Кое-кто и гонит самогонку из нее. По вечерам идут на баштаны. Питаются арбузами, дынями, хлебом, борщом, свозят тыквы. Ходят воровать подсолнечники. Обрывают головки подальше от дороги.

В Колодистом — десятки или «гуртки». Там еще вяжут овес, приступают к просу. В Городнице «земля роздана в собственность крестьянам». Все поле — полосочки. Пара десятков метров ячменя, горох, свекла, высадки подсолнечника и т. д. Во дворах тесно от стожков. Где мужики, где бабы молотят перед дворами цепами. Бегают один к другому за конями.

Вчера большой вечер. Почти не верится — так все радостно и резко повернулось. Теперь наши должны быть скоро здесь. Италия сдалась[29]. Второй фронт в Европе есть. И более страшный — как гвоздь всажен с центра Европы. Теперь они должны отзывать резервы отсюда — значит, отступать.

Вечерело. Вышел на улицу. Кричат:

— Герман Леонидович!

Иван Гаврилович Игловой — националист, учитель из Колодистого.

Сели на «муре».

— Слышал, новости большие.

— Про что?

— Не слышали? Италии капут.

— Я думаю, это бабье радио…

— Точно. Бухгалтер приехал из Умани. Своими ушами слышал. Рассказывает обстоятельно. Последовательно. В газете за четверг сообщение: «Высадка англо-американцев в Калабрии». Радио передает о сдаче Италии. Первое сообщение.

Удивляет меня: он говорит почти восторженно о партизанах.

— Беженцы из-под Орла. Говорят, в прифронтовом районе партизан больше, чем немцев. Сделать с ними ничего не могут.

Ушел.

Я:

— Знаешь, Мария, почему это? Италия сложила оружие.

«Уманский голос» 16 сентября: сдан Мариуполь — бой на юго-западе от него. На юго-западе от Конотопа. По Десне. Читаю с пленным И. Пономаревым.

— Ого, сколько признаний!

Мария:

— Меня больше всего Десна радует. Такое знакомое.

Для здешних сейчас самое важное не большой фронт, а маленький.

Четыре-три дня назад случилось вот что.

На «Затишке» партизаны убили директора.

Сначала некоторые сомневались:

— Може, это брехня.

Потом подробности.

— Зашли. Приказали, чтоб поесть приготовил. Вернулись — ничего нет. Он им что-то сказал. Убили.

Ладыженская полиция на машине поехала за село Антоновку. Исчезла. На воскресном базаре в Колодистом уже говорили: поубивали их. Некоторые прибежали, говорят: одна баба вышла — всех разогнала. Базар разогнали.

Вчера подробности. Убито двое полицаев из Колодистого: некий Яшка Мурзавка — сын кулачка (отец весной говорил, когда тот поступил: «У меня коров забирали — теперь пусть мой забирает») и Михаил Брижатний, две недели назад поступивший. Последний был неглупый парень. Немцам не радовался. Хоть тоже из «пострадавших». Убили Скомороху — кустового коменданта полиции. Большая пузатая дрянь. Даже старуха наша: «Того ни шкода». Старик: «Жалко, если убили. Помучился б он несколько месяцев — тогда б».

Обстоятельства.

События на еврейском кладбище под Терновкой. От местечка километра четыре. К кладбищу, отделенному только дорогами, примыкает три леса: Антоновский, так называемый Великий, и Грачевский. Полицаи двинулись туда на машине. С этого момента несколько вариантов.

Первый. Пошли. На канаве увидели таких же. К ним. Те кричат: «Товарищи, занимайте оборону: из Умани гебитскомиссар выехал!» Полицаи побежали. По ним. К машине — она оказалась у партизан. Встретили пулеметчики. Скомороха будто бы бежал далеко. Дядька пахал. Забрал лошадь. С лошади ссадили очередью. Другая группа — восемнадцать человек — шла яром. Услышала (это точно) — бежать. На «Затишке» вылезли на чердак немецкого склада. Закрылись. Перестреливались до рассвета.

Второй. Встретили (вечер) другую машину. Скомороха:

— Бучера (полицай), ты?

— Я. Я.

Сблизились. Машину под огонь.

Во всяком случае все рассказы — полицаи оказались… дурнями. Так комментируют мужики и бабы.

Вчера тревожное состояние в селе. С утра до позднего вечера шли самолеты. Одиночно. Звеньями. Группами. За полчаса хлопцы на поле насчитали пролетевших с одной стороны — двадцать один. Идут низко.

Дядьки качают головами:

— О-го, бормочут! Що зробилось. Або фронт прорвался…

Терень Бажатарник, бывший председатель сельского совета, про кулачков:

— Теперь они такие мягкие стали. В прошлом году все из-подо лба смотрели, здоровались кое-как. Сегодня Ригир Попадык (кулачок) идет, высоко картуз поднимает:

— Здравствуйте, Терентий Яковлевич!

Вижу, заговорить хочет.

— Откуда?

— С праздника. В Ладыженке был. У попа (там здешний поп).

— Ну что нового?

— Плохо. Совсем плохо. Говорят, через несколько дней эвакуировать будут духовенство, полицаев, служащих немецких.

Терень усмехается.

— Может, брешет. Не очень я верю этим крокодилам.

— Нет, правда. Уж он знает…

Вчера на конторе хозяйства появилось два объявления. Напечатано в типографии. Сверху: «Гайворон».

30/VIII-43 г.

Хто беспосередьно або посередьно допомогае бандитам, наказуеться смертной карою, особливо коли бандити вчинили акт саботажу.

Вечером пришел из Умани Л. Были чужие. Потому осторожно.

— Газеты за воскресенье не достал. Читал только. Бои на линии Черкассы — Чернигов.

Хлопцы:

— Да это что ж, Днепр перешли?

Сидим над атласом.

— Сколько километров? До Черкасс сто. Через неделю здесь могут быть.

Потом на дворе. В темноте:

— Миша видел. До черта. Матрацы, кровати. Мужчины. Женщины. Ребята. Говорят, Кировоград…

Радовало и не верилось. Должно быть, от того, что столько раз надеялись. Ждали. Разочаровывались. Опять надеялись. Устали ждать.

Вчера шел в Каменную. Зуб болел чертовски. Шли с трудом. Анатолий Кравец — наша радиостанция — небритый, в подранном свитре, стругался в сарае. На ручье уже крутились турбинки-вентиляторы от танка (он когда-то стоял около их дома разбитый). Думали. Резко говорить не потребовалось. Сказали новости.

Вложил динамо в коробку.

— Хотите верьте, хотите нет: еще две дырки — и все.

Потом шутили. Слушали патефон. Пили водку из свеклы (шли — для маскировки несли старые ходики Лукаша).