Георгий Шолохов-Синявский - Волгины Страница 42

Прошло всего несколько дней с начала войны, а Прохор Матвеевич уже насмотрелся на беспечность некоторых людей; он уже повидал и нытиков, и паникеров, и Сталин не забыл о них в своей речи и теперь прямо и сурово указывал, как с ними надо поступать.

Земля, на которой Прохор Матвеевич стоял, дом, в котором он жил, и фабрика, на которой он работал, — все стало для него теперь еще ближе, роднее, и нужно было только одно — суметь удержать все это и своих хозяйских руках и не дать на поругание врагу.

Сталин заканчивал речь. Он говорил о необходимости создавать народное ополчение, о том, что такое ополчение уже собирается в Москве и Ленинграде.

Прохор Матвеевич снял очки, огляделся. Пробежала волна тихого говора.

— Ну как? — послышались голоса.

— Что ж… Будем и мы поступать в ополчение. И от нашей фабрики пошлем людей, — твердо предложил кто-то.

Двор гудел взволнованными голосами.

Прохор Матвеевич направился в цех. Его нагнал Ларионыч. Из-под осыпанной древесной желтой пылью кепки выбивались седеющие спутанные волосы. Подмышкой торчала неизменная линейка, в зубах — длинный камышовый мундштук с давно потухшей папиросой.

— Слышишь, Прохор, — чуть забегая ему вперед, заговорил Ларионыч. — Я тогда, кажется, того… погорячился, ты уж извини, брат.

— Э-э, ладно, — махнул рукой Прохор Матвеевич. — Не до этого сейчас.

Они остановились у входа в шлифовальный цех. Древесная пыль, просвеченная лучами солнца, стояла до самого потолка в соседнем цехе. Остановленные на время речи станки опять работали с глухим жужжанием и шарканьем. Желтая древесная стружка тонкими пахучими спиралями стекала на пол.

Прохор Матвеевич, втайне обрадованный тем, что Ларионыч первый заговорил с ним, молчал, ожидая, что еще скажет парторг.

— Так ты, Прохор, не сердись, а? — снова сказал Ларионыч.

— Я не сержусь, — ответил Прохор Матвеевич. — Не до амбиции теперь. Настало время на военный лад всю жизнь перестраивать.

— Ты зайди-ка после работы в партком. Обдумаем кое-что, — сказал парторг. — Есть очень дельное предложение насчет дополнительной нагрузки станков.

Прохор Матвеевич стоял у входа в шлифовальню, смотрел вслед уходившему парторгу, думал:

«Вот и наша фабрика теперь должна в первую шеренгу становиться».

Таня, запыхавшись, боясь опоздать на митинг, прибежала в институт. В большой аудитории уже было много народу — собрались преподаватели, студенты, служащие.

За столом президиума стоял с подчеркнуто важным видом директор и нетерпеливо оглядывал заполненные кресла. Резкий солнечный свет падал из раскрытого окна на развернутое вдоль стены знамя института. Горячий ветерок приносил с улицы напряженный шум города, смолистый запах размякшего от зноя асфальта.

Таня поднялась на цыпочки, чтобы найти в рядах кресел свободное место, и увидела Тамару, а рядом с ней Валю и Маркушу. Тамара, совсем коричневая от загара, как цыганка, улыбаясь, помахала ей рукой.

— Сюда, сюда! — приглушенно крикнула она, оживленно блестя карими глазами.

Таня протиснулась через ряды.

— А мы уже и место тебе оставили… Чего ты опаздываешь? — набросилась на нее Тамара.

Таня испытывала необычное возбуждение. То еще не ясное, но твердое решение, которое возникло в ней на вокзале при проводах мобилизованных, все сильнее беспокоило ее, и она то пугалась этого решения, то испытывала знакомый прилив уже пережитых в пути к вокзалу чувств. Но она никому — ни матери, ни Юрию, ни подругам — не говорила еще о своем решении, и при одной мысли, что все-таки придется сказать, может быть, даже сегодня на митинге, сердце ее начинало бурно биться.

«Еще не поздно. Никто не знает о твоем решении. Откажись от него! Промолчи, уйди с митинга, шептал ей вкрадчивый трусливый голос. — Юрий любит тебя. И ты останешься с ним, будешь продолжать учиться в институте, и все обойдется без тебя… Откажись!»

Горячий румянец выступил на щеках Тани. Тамара что-то говорила ей, но она не понимала и так же плохо улавливала смысл речей, произносимых с кафедры.

Но вот эти речи стали доходить до ее сознания. Выступили директор института, потом секретарь партийной организации, за ними — знаменитый профессор, сухонький седовласый старичок.

Профессор в конце короткой речи, произнесенной чуть слышным дребезжащим голосом, вдруг закашлялся, приложил ко рту носовой платок. Ему не дали договорить — все встали и долго аплодировали.

Чтобы не расплакаться, Таня до боли закусила губы. Она, как и все студенты, любила профессора, очень доброго, но строгого и взыскательного на экзаменах.

«Вот и пришло время. Возьми слово, иначе будет поздно, — подзадоривал Таню внутренний суровый голос, при этом ей становилось то жарко, то холодно… Ты должна первая сказать… Эх ты, трусиха! Никогда ты ничего не скажешь… И ничего не сделаешь».

Совсем неожиданно для себя она подняла руку.

— Слово предоставляется товарищу Волгиной, — послышался голос председателя.

Она заметила, как на нее испуганно взглянула Тамара, а в глазах Вали отразилось изумление и любопытство. Маркуша сказал какое-то подбадривающее слово. Таня шла между рядами стульев, как в тумане, и ей казалось, что все с недоверием смотрят на нее.

Она взошла на трибуну и сразу почувствовала себя маленькой, незаметной. Желая только одного — поскорее высказать то, о чем думала в эти дни, она заговорила. Первые две-три фразы показались самой Тане тусклыми и невыразительными: так они были далеки от ее переживаний. Ее охватило отчаяние. Предательское желание как-нибудь закончить и убежать с трибуны чуть не одолело ее и не погубило всей речи.

Но вот перед Таней снова предстала знакомая картина: шагающие под звуки оркестра колонны, простые, домашние и в то же время суровые лица мобилизованных, печальный облик маленькой женщины с ребенком.

И Таня, путаясь и сбиваясь, стала рассказывать о своих чувствах, пережитых в тот день. Голос ее окреп.

Теперь ее слушали, она это видела, видела лица преподавателей и студентов, внимательные глаза Маркуши, Тамары, старичка профессора, который сидел тут же, за столом президиума, и задумчиво, будто выслушивая ее на экзамене, одобрительно кивал головой.

— Товарищи! — после непродолжительной паузы, вновь поддаваясь смущению, глядя на Тамару и Маркушу, проговорила Таня. — Я хочу… — она запнулась, словно ей не хватило воздуха; ей показалось, что в изумленных глазах Тамары отразился страх за ее жизнь. — Я решила добровольно вступить в медико-санитарный отряд нашего института, — собравшись, наконец, с силами, совсем невнятно пролепетала Таня. — Институт закончу после войны, а сейчас я подаю заявление… — она разжала ладонь, сунула написанный еще вечером листок на стол президиума, под самый нос профессора, как будто сдавала ему письменный зачет, и посмотрела на него так, словно он, любимый ее профессор, должен решить — принять ее в отряд или нет.

На какое-то мгновение профессор недовольно насупил седые брови, но, сбитый с толку аплодисментами, покачал головой, сам начал хлопать.

Таня расценила это как полное одобрение.

Она вернулась на свое место и первое, что увидела, — это бледную улыбку Маркуши и странно ускользающий, насмешливый взгляд Вали. Но ей теперь не было никакого дела до Вали.

Тамара, совершенно растерянная, с побелевшим смуглым лицом, порывалась поднять руку и никак не решалась. Ее опередил Маркуша.

За Маркушей на трибуну вышло еще несколько студентов. Аплодисменты гремели непрестанно. Тамара взошла на трибуну последней. Она так испугалась, что не могла связать и трех слов. Но ее поняли, и опять аплодисменты вспыхнули под потолком аудитории.

По-новому взволнованная и гордая своим решением, Таня вышла в вестибюль. К ней подошли Тамара и Маркуша.

— Ну вот, товарищи, пришло время исполнить наши обещания, — сказала Таня и, обняв Тамару, крепко поцеловала.

В ее потемневших глазах блестели слезы.

— Милый Маркуша, — сказала она, тут же в вестибюле института целуя и его. — Вот мы и другие… Совсем другие… И как это быстро все произошло… Ты не жалеешь? Не раскаиваешься?

— Не оскорбляй меня, Татьяна, — обиженно и, как всегда немного напыщенно, ответил Маркуша.

Как только Таня переступила домашний порог и увидела заботливое и ласковое лицо матери, все ее возвышенные мысли и самоуверенность поколебались. Она ужаснулась тому, что, может быть, скоро уедет из родного города, и уже не будет окружена ни любовью, ни неустанными заботами родителей. Жалость к отцу, матери, страх за то впечатление, какое произведет на них известие о вступлении ее в медико-санитарный отряд, охватили ее.

Избегая глядеть в лицо матери, Таня быстро прошла в свою комнату, села за письменный стол и, сжав ладонями виски, долго сидела, раздумывая, как поосторожнее сообщить родителям о своем решении.