Вадим Инфантьев - После десятого класса. Под звездами балканскими Страница 42

— Когда подойдет поезд.

Конечно, вопрос я задал дурацкий. Никто, даже если и знает, не скажет.

Через час подошел состав из дачных вагонов, большинство окон было забито фанерой, толем, мешковиной. Пассажиры, толкаясь, забились в вагоны, и поезд без гудка тронулся.

Я смотрел в окно на проплывающие мимо развалины, на печные трубы деревянных домов, сгоревших или разобранных на блиндажи и дрова, и думал, почему меня послали в этот незнакомый полк. Может, дивизион, в котором я служил, переформировали в полк и бросили под Колпино?

В вагоне было холодно, сильно накурено, но мне стало радостно от мысли, что я впервые с начала войны еду в настоящем поезде. Погромыхивание вагона напоминало мирные дни, и верилось, что все будет хорошо. Правда, в любую минуту стальной чурбак может врезаться в полотно перед паровозом и все превратится в груду обломков. Но пыхтит паровоз, и хочется верить только в хорошее.

И нечего ломать голову, почему тебя посылают именно в эту часть. На военной службе над этим глупо задумываться, и тем более гадать. Выполняй приказ: убывай и прибывай, на месте разберешься что к чему.

Сразу же после прорыва блокады я написал письме инженер-полковнику Хромову в Главное артиллерийское управление Наркомата обороны, где рассказал о действиях орудия, изложил свои соображения по дальнейшему совершенствованию прицела, о методике стрельбы и спрашивал, что мне дальше делать.

Письмо ушло фельдпочтой. Ответа на него я до сих пор не получил. Может, Хромова не было на месте (он часто направляется в командировки на различные фронты), а может, его уже и нет в живых. А возможно, не знает, что ответить. Или не хочет отвечать.

Капитан Яковлев в последнем разговоре с удивлением признался, что впервые в жизни видит, чтобы автор сделал предложение и его тотчас же поддержали и реализовали. Так не бывает. Обычно несколько лет идет нудная переписка, и часто она заканчивается отказом или затягивается до бесконечности… А тут без всяких трений, как по маслу.

— Тебе просто здорово повезло, как говорится, попал в струю, — заключил Яковлев.

А он инженер, опыт имеет и знает много. Но в какую струю я попал?

В первые годы войны нам от вражеской авиации было ой как туго. Она висела над головою у войск, самолеты атаковали не только отдельные автомашины и повозки, но и охотились даже за отдельными людьми. На разрозненных фронтах и участках было невозможно создать целостную противовоздушную оборону.

Батареи, полки и дивизионы действовали самостоятельно и тоже разрозненно. Господство в воздухе позволило врагу подавлять зенитные батареи с воздуха звездными налетами. Батареи отбивались от самолетов сами, без помощи авиации и соседних батарей. Поэтому, когда появился мой прицел, он сразу же привлек к себе внимание. Но он появился с опозданием, появился для того, чтобы быстро отмереть за ненадобностью. И командование прекрасно понимало это. Но оно в нем усмотрело единственную большую выгоду — дезориентировку противника при подготовке прорыва блокады, для обеспечения скрытности этой подготовки.

Сейчас наши силы возросли, и нечего маскировать зенитные батареи, надо бить по всякому вражескому самолету не только батареями, а и дивизионами и полками.

Капитан Яковлев в последнем нашем разговоре сообщил, что инженер-полковник Хромов перед отъездом из Ленинграда был награжден орденом Красного Знамени. В представлении к награде, в частности, упоминалось о том, что он активно содействовал созданию нового типа зенитного орудия. Яковлев сказал это с какой-то ехидцей. Но я ему тогда ответил, что, не займись Хромов моим предложением, никакого опытного кочующего орудия и не появилось бы. Ведь там, под Пулковом, у меня был только почин, прообраз КОЗА, и нет ничего странного в том, что в представлении к награждению упомянули орудие. На самом деле оно не мое, а наше.

Я вспомнил, как однажды ночью, когда орудие еще стояло в артмастерских, меня разбудил незнакомый лейтенант из штаба ПВО и заявил, что необходимо срочно сфотографировать орудие. Очухавшись от сна, я проверил у лейтенанта документы и провел его к орудию. Он включил свет, расставил штатив и сделал несколько снимков с одной и с другой стороны орудия. Провожая лейтенанта, я спросил, почему такая спешка. Он шепотом сообщил, что, кажется, этим заинтересовалась Ставка. Это было настолько невероятным, что я принял все за шутку, но в душе зажурчали приятные струйки…

Вполне возможно, что в одном из боевых донесений в Ставку упомянули о ведущихся на Ленинградском фронте работах над новым типом зенитного прицела, и этим могли заинтересоваться очень высокие люди и запросить более подробные данные. Получив их, они разобрались и решили, что в дальнейшем этот прицел не пригодится. Им-то лучше известно, как дальше будет развиваться военная техника и что требуется для фронта сегодня и завтра.

Прав Хромов, прав Ермолов в том, что существующие методы ПВО устаревают и надо искать принципиально новые…

Поезд остановился. Проводник — женщина в подшитых валенках, закутанная до бровей шалью, — объявила, что приехали.

— А где вокзал? — спросил я.

Сидящий рядом капитан пробурчал:

— Он останавливается каждый раз на новом месте.

Мы вышли из вагона. Навстречу бежала толпа с чемоданами и котомками, проваливаясь по колено в снег. Это были пассажиры, собиравшиеся ехать в Ленинград.

Черпая голенищами снег, я выбрался на дорогу и пошел. Как сильно разрушено Колпино! Нет, пожалуй, ни одного целого дома. Огромные трубы Ижорского завода безжизненно смотрели в небо. А вот и самая большая знаменитая труба. На ее вершине, как говорили на всем нашем фронте, устроился наблюдательный пункт гвардейского тяжелого артиллерийского полка. Противник бил по трубе, но корректировщики продолжали работу. Две огромные пробоины зияли в теле трубы, она стояла под медленно плывущими облаками, восходящее солнце золотило ее вершину. Я долго смотрел на трубу, и мне казалось, что различаю на ее срезе головы людей.

Штаб 812-го артиллерийского полка размещался в подвале каменного здания. Меня встретил начальник штаба майор Балканов. У него было большое скуластое лицо с раскосыми, широко поставленными глазами. В мохнатой шапке и в меховом жилете, коренастый и кривоногий, он походил на степного наездника. Ему бы шашку сбоку и плеть в руку.

Беседовали мы с ним около часа. Он подробно расспрашивал о действиях КОЗА и в заключение заметил, что все это очень интересно, но пригодилось только в начале войны.

Потом провел меня к командиру полка. Войдя в комнату, я приложил руку к шапке и оторопел: на койке сидел мой бывший командир взвода Евсеев, такой же толстый, носатый и угрюмый. Китель с подполковничьими погонами был расстегнут, выпирало туго обтянутое синим джемпером солидное брюшко. Он усмехнулся и протянул мне руку.

— А-а, прибыл, значит, отгулялся. Здравствуй. Садись. Слышал о твоих похождениях. Молодец. — Он посопел носом и взглянул на майора Балканова: — У меня глаз наметанный. Еще в сорок первом я в нем сразу разобрался. Есть у парня кое-что в голове, правда, кроме царя, но тот со временем появится. — Евсеев повернулся всем телом ко мне: — Как себя чувствуешь, нормально, бодро?

— Так точно.

— Тогда принимай третью батарею у Астафьева.

— А что с ним?

— От него узнаешь. К концу дня вступай в командование, да ухо держи востро — на бойком месте стоишь, под Красным Бором. А ты, Сергей Иваныч, готовь приказ.

Перед уходом я спросил, каким образом я попал в этот полк. Евсеев усмехнулся.

— Ты у меня второй месяц. Как-то пришел в отдел кадров, а там ваш начштаба Клепахин сидит и канючит, что у Комарова забрали с батареи командира огневого взвода, помкомвзвода не справляется, а ведь в первом эшелоне стоят… Я сразу: зачисляйте мне в штат пока фельдшером, есть вакансия. Этот нытик Клепахин сразу отдал тебя. Месяц ты у меня в полку щеголял фельдшером, а когда пришла Настя Осокина, я тебя в арттехники перевел. Теперь принимай батарею.

До батареи я добирался часа два, пришлось несколько раз ползти по канаве. Действительно, место бойкое. Батарея размещалась за второй линией окопов, недавно отбитых у немцев. Траншеи были завалены разной дрянью: тряпьем, касками, гильзами, пустыми бутылками с цветастыми наклейками, причем бутылок валялось не меньше, чем стреляных гильз. Вмерзнув в грязь и снег, в разнообразных позах лежали вражеские трупы, вокруг все было изрыто воронками, царил противный кислый запах.

Орудия батареи стояли в насыпных котлованах, углубляться в землю было нельзя — болото. В стороне на бугорке темнела землянка офицеров.

Командир батареи старший лейтенант Астафьев сидел за столом и пил чай. Он был постарше меня лет на пять-шесть. Смуглый, с тонким, чуть горбатым носом, с густыми черными бровями и пышной кудрявой, словно завитой, шевелюрой. Поздоровавшись, он выскочил из землянки и крикнул, чтобы мне принесли завтрак. Это было очень кстати. Утром я съел четверть кусочка хлеба и пососал хвост селедки, оставшийся на тарелке в квартире Цыганкиных.