Юрий Авдеенко - Линия фронта Страница 42

Он понял, что это письмо ни в коем случае нельзя показывать матери — усталой, измотанной женщине. Оно убьет ее. Больше он не понял ничего… Спрятал письмо в карман и поспешил к Любаше, которая неделю назад была мобилизована на строительство военно-оборонительных сооружений.

Позднее, когда он уже знал дальнейшую судьбу сестры, он был убежден, что не бомбежки, не гибель Дмитрия Кораблева и не мобилизация на оборонительные работы, а именно это письмо, написанное крупным старательным почерком, привело Любашу в отряд морской пехоты, а позднее в десант на Малую землю. Конечно, время тогда было нервное, и каждое событие нельзя рассматривать, не принимая во внимание предшествующее. Но именно письмо произвело самое ужасное впечатление на Любашу.

Они тогда вернулись с Пасеки.

Нет, немцы не прекратили бомбить город. Но осень уже кончалась. Утра, вечера, ночи стали холодными. Да и дни редко бывали теплыми, потому что набрякшее небо не только хмурилось, но и дождило. Оставаться далее на открытой, не защищенной с трех сторон веранде было не очень приятно.

Однажды в полдень, когда за многие дни солнце на какой-то час выглянуло из-за туч, на Пасеку пришел высокий майор с длинным волевым лицом. И Ванда, плача от радости, бросилась к нему. Это был майор Ковальский — отец Ванды. Солнце растекалось по земле, дрожало на мокрых ветках, а они уходили вдвоем. Он в защитной форме, с чемоданом в руке. Она в платьице — Степка тщетно силился различить, какого оно было цвета… Но только не светлого, не веселого, а скорее грустного.

У Степки не было ощущения, что они расстаются навсегда. Он грустно и долго смотрел вслед Ванде, махал рукой и верил: когда-нибудь они обязательно встретятся.

Еще накануне Паханковы сняли комнату у кого-то из местных жителей. И Семену не пришлось проститься с Вандой. Приехал он вечером на Касатке, а Любаша сказала:

— Опоздал, кавалерист.

Все-таки Семену Паханкову нравилась Ванда. Услышав Любашины слова, он как-то весь потускнел, точно стекло, на которое подышали. Даже забыл про Касатку. И она бродила между кустами, черная, с красивой холкой, пригнув голову к земле.

Они сидели возле костра, маленького и круглого как мяч. И зола у ног была темной от сырости. Сучья трещали совсем негромко, белый дымок то легко и быстро уходил вверх, то, подхваченный ветром, ластился к мокрой земле, и тогда казался низким предрассветным туманом.

Но был только вечер. Осенний вечер. И мрачное небо. И сухой кашель дяди Володи, клином распиравший его грудь.

— Куда же Ковальский повез Ванду? — спросил Семен.

— На юг, — ответила Любаша. — Больше некуда. В Грузию, потом в Азербайджан… Через Каспийское море, в Среднюю Азию…

Дядя Володя, который чуть ли не целый день лежал под затасканным ватным одеялом, медленно приблизился к костру. Протянул над дымом худые руки. И с тоскливой улыбкой сказал:

— Днями и мне предстоит это путешествие…

— Папаня, наденьте теплое, — попросила Нюра.

— Днями… — словно не слыша ее, продолжал дядя Володя. — А может, и завтра…

— Дальняя дорога, — по-стариковски сказал Семен.

— Это уж точно, — согласился дядя Володя.

Через три дня все они ушли с Пасеки.

К этому времени Софья Петровна уже достала билеты на пароход, следовавший до Поти. Она уезжала с дядей Володей. Нюра оставалась в Туапсе. Софья Петровна устроила ее на работу в столовую Военфлотторга. Нина Андреевна собиралась и Любашу определить в бухгалтерию. Но не успела. В дом к тете Ляле, где теперь они жили, явились представители городского комитета обороны и мобилизовали Любашу на оборонные работы.

В те же дни на стенах разрушенных и неразрушенных домов, на телеграфных столбах появилось

Озверелые гитлеровские банды в своей предсмертной агонии, не считаясь с громадными потерями в живой силе и технике, рвутся к побережью Черного моря.

Товарищи туапсинцы!

Велика угроза, нависшая над нашим городом.

Но советские люди умеют стойко и самоотверженно защищать свою любимую Родину, свои любимые города.

Мы имеем все возможности не допустить подлого врага к нашему городу.

Поможем Красной Армии выполнить приказ Родины — ни пяди советской земли немцу, сделаем город неприступной крепостью.

По примеру городов-героев Ленинграда, Москвы, Тулы самоотверженно и стойко будем крепить оборону нашего города.

С честью выполним нашу задачу — все, как один, выйдем на оборонные работы, будем работать по-стахановски, организованно, дисциплинированно.

Невзирая на трудности, закончим оборонное строительство в предельно короткий срок.

Будем работать по-боевому, по-большевистски.

Нет места среди нас трусам и паникерам, симулянтам и дезертирам!

Каждый невыход на оборонную стройку равносилен измене и предательству.

Дружно и организованно все, как один, выйдем на строительство укреплений города Туапсе!

Самоотверженным трудом, не покладая рук, поможем Красной Армии разгромить ненавистнейшего врага.

Смерть немецким оккупантам!

Прислонив к стене короткие, из старых досок носилки, Любаша стащила мятые рукавицы, вытерла тыльной стороной ладони лоб и обратилась к своей напарнице — пожилой армянке:

— Ашхен Маисовна, отдышитесь немного…

Армянка кивнула и, подобрав длинную черную юбку, опасливо присела на обломок лестницы, свалившейся внутрь здания. Оно выходило одной стеной на улицу Энгельса, другой — на улицу Шаумяна. Стены эти были такими толстыми, что даже прямое попадание не могло сокрушить их. Исчезли только крыша, переборки между этажами, рамы и стекла. Теперь женщины таскали на носилках кирпичи и закладывали на первом этаже оконные проемы, оставляя лишь узкие амбразурные щели. Они брали кирпичи за дорогой, в разбитом доме. Четверо женщин доставали кирпичи из-под обломков и складывали в штабеля, остальные приходили с носилками, ступая медленно, потому что земля была покорежена, замусорена обломками и легко было подвернуть или сломать ногу.

Любаша держала письмо близко у лица, словно была близорукой. Скорее всего, она волновалась и не хотела, чтобы Степан видел ее лицо. Потому она повернулась спиной. Пальцы у Любки были розовые, с короткими, обкусанными ногтями. Она крепко держала листок, точна его вырывал ветер.

«Уважаемая Нина, здравствуй!

Я догадываюсь, что мое письмо удивит тебя и даже обеспокоит, но война всем принесла столько беспокойства, что одним беспокойством меньше, одним больше, какая разница?!

Сначала представлюсь, младший сержант медицинской службы Диана Сараева, то есть Дина. Видишь, нас зовут почти одинаково — тебя Нина, меня Дина. Правда, я помоложе тебя на 15 лет, но какое это имеет значение в эти тяжелые, бурные годы, когда жизнь человеческую загасить легче, чем спичку. Между нами есть еще одна разница: я воюю со злобными немецкими убийцами, а ты в тылу воспитываешь своих детей. Я не укоряю тебя, не подумай. Дети — наше будущее, или, как говорят, цветы жизни. И еще говорят, что всем на фронт нельзя, тыл тоже кует победу.

Все это, конечно, очень разумно. Но тот, кто не был на фронте, никогда не сумеет правильно понять людей, привыкших смотреть в лицо смерти. О наших поступках судить-рядить вправе лишь мы сами. Может, ты будешь обзывать меня нехорошими словами, но лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Я люблю твоего мужа — Владимира Герасимовича Мартынюка. И он мне тоже муж, но, конечно, без документов. Не в них дело. А в другом… Иному мужчине легче на танк с гранатами пойти, чем правду жене сказать, что разлюбил он ее. Такой и Владимир Герасимович, стеснительный и сердцем жалостливый. Пришлось мне по любви большой взвалить на себя неблагодарную обязанность — сообщить тебе об этом.

Сейчас он лежит в госпитале, раненный.

Может, тебе или кому-то будет завидно, что мы нашли свое счастье в смертельных боях с кровавыми захватчиками, но, значит, такая наша судьба.

Нина, как женщина женщине, я хочу тебе сказать — не огорчайся. Плюнь ты на это дело! Насильно мил не будешь. У тебя есть дети — в них и счастье!

До свидания!

Любка побледнела, черты лица ее затвердели. Медленными движениями, вся под впечатлением прочитанного, она вчетверо сложила листок и спрятала его в конверт.

— Вот так фиговина… — выдохнула она растерянно.