Валерий Поволяев - Лесные солдаты Страница 43

Мерзляков прочитал послание, подписанное неведомым полковником Игнатьевым и, не стесняясь Чердынцева, стёр с глаз влагу.

– Всё, – сказал он, – считай, что мы до своих дошли… Прибыли хоть и не вовремя, зато вовремя доложились. А это так важно – вовремя доложиться начальству, нас ведь в таком разе никто ни к окруженцам, ни к беглецам с фронта не причислит. Мы – в строю! – в груди у комиссара что-то заклокотало, зашипело, будто из прохудившейся велосипедной камеры выпустили воздух, рот ослабленно пополз набок. Мерзляков не сдержался, вытащил из кармана штанов кисет, закурил.

– Сообщить-то мы сообщим, сколько нас тут в наличии, кто именно собран и чего нам не хватает – за этим дело не станет, только вот вопрос – как это сообщение передать? – прочитав письмо в очередной раз (в шестой, между прочим), озабоченно проговорил Чердынцев и, расстегнув воротник гимнастёрки, опустился на скамейку. В землянке было жарко. Печка, на удивление умело сложенная, за полчаса могла превратить землянку в баню.

– А и не надо ничего передавать, Евгений Евгеньевич, – сказал Мерзляков, – они сами нас найдут. Один раз нашли и сбросили вымпел, найдут и во второй…

Тем временем тяжёлое серое небо прогнулось едва ли не до самой земли и из грузных, спекшихся неряшливо оборванными краями друг с другом облаков вновь посыпал снег – частый, крупный, каждая снежинка как лепёшка, круглая, плотная, в землю врезалась, будто увесистый коровий шлепок, – пространство сразу наполнилось звучным лягушечьим шамканьем.

Через два часа снег прекратился, сделалось тихо, так тихо, что стук дятла, усевшегося на дерево, прикрывавшее командирскую землянку, взламывал голову – слишком громко и резко он звучал. Воздух сделался жёстким, заскрипел ржаво, из него быстро выпарило, выдуло всю влагу, вместе с ветром с севера принёсся мороз.

Мерзляков оказался прав – неведомый партизанский начальник по фамилии Игнатьев сам нашёл их – через две недели бойцы с дальнего поста привели в командирскую землянку худосочного, с белым лицом, замёрзшего подростка, подтолкнули к Чердынцеву:

– Вот. Человек неведомый. В наших порядках ошивался, высматривал чего-то.

Подросток, не произнеся ни слова, кинулся к печке, обхватил её обеими руками, прижался тесно, дробно застучал зубами. Чердынцев обратил внимание: уж больно руки у подростка нежные, тонкие, пальцы длинные, музыкальные… Кивнул дозорным:

– Ладно, идите. Я разберусь.

Те козырнули, как и положено во всякой воинской части, где соблюдается дисциплина и есть командир, и ушли. Что-то подсказывало Чердынцеву: непростой это паренёк…

Он молчал. Подросток тоже молчал – грелся, никак не мог прийти в себя, звучно схлебывал с губ мокреть, оттаивал, слушал, как тепло проникает в мышцы, в кости – человек оживал на глазах. Наконец откинулся от печки и прошептал благодарным девчоночьим голосом:

– Спасибо!

Только тут Чердынцев понял, что это она, а не он – девушка! То-то руки у неё такие тонкие, а пальцы нежные и длинные, словно бы всю жизнь она имела дело лишь со смычком, скрипочкой, да с гусиным пером, которым пользуются вдохновенные поэты. И никогда не брала в руки, скажем, картофелину, чтобы очистить её, или столовый нож, которым так хорошо отрезать крупные куски хлеба от только что испечённой буханки…

– Отогрелись? – просто спросил лейтенант.

Девушка кивнула.

– Как вас зовут?

– Таня. Вы командир отряда?

– Да. Командир…

– Значит, я пришла точно.

Это и была связная от полковника Игнатьева. Связную накормили, напоили, спать уложили в хорошо протопленной, нагретой до того, что на стенках проступила морось, землянке, а утром отправили в обратный путь. До крайнего поста, расположенного у самого болота, так и не уснувшего на зиму и бурчавшего недовольно, Таню пошёл проводить Мерзляков. Там простился с ней за руку, пожелал благополучно добраться до полковника Игнатьева. Связная унесла с собою полные сведения об отряде – о численности его, о командире и комиссаре, о проведённых операциях, о нуждах и так далее. Чердынцеву же оставили один-единственный приказ полковника – бить гитлеровцев!

– Мы били захватчиков раньше, бьём ныне и будем бить дальше, – патетически произнёс Чердынцев, прощаясь с Таней.

Патетическая фраза не вызывала у девушки-подростка даже слабой улыбки, хотя должна была вызвать, поскольку очень уж выспренно она прозвучала – ну совсем как речь командующего округом на первомайском параде. Таня церемонно поклонилась командиру, землянке его, хорошо протопленной, благодаря за хлеб и соль, за благодатное тепло, и вышла на улицу. Дорога ей предстояла долгая и тяжёлая – не всякий мужчина способен осилить её.

Мерзляков, проводив Таню, вздохнул жалостливо и одновременно просяще: лишь бы ты, девочка, дошла… У кого он просил за связную, к кому обращался, Мерзляков не знал. Таня ушла, не оглядываясь.

Возвращаясь, поддерживая плечом сползающий немецкий автомат, – очень неудобная штука в носке, комиссар думал, всё ли они перечислили в перечне своих нужд, отправленном Игнатьеву, не пропустили ль чего важного?

Кажется, всё. И насчёт взрывчатки сказали, и насчёт врача, и насчёт толкового минёра – в помощь Бижоеву, и насчёт продуктов, и насчёт лекарства… Мерзляков шёл в лагерь и по дороге, на ходу, загибал пальцы – будто верстовые столбы считал: и это попросили, и это, и то… Кажется, всё. Только вот будет ли толк от этого перечня нужд? Время покажет.

Но главное – не это, главное – их снова поставили на боевое довольствие, они опять в действующих списках. Вылететь из списков – штука страшная, это – конец жизни. Так, во всяком случае, считал Мерзляков.

Через три дня, вьюжной лешачьей ночью, когда невозможно было понять, где небо, где земля и вообще неведомо, что происходит с природой, группа Бижоева пустила под откос поезд с полновесной немецкой частью, в которой и танки были, и орудия, а солдат, получивших боевой опыт в Северной Африке, насчитывалось не менее пятисот… В общем, тридцать вагонов и восемнадцать платформ, плюс четыре теплушки, – длинный состав этот тянули два паровоза, – закувыркались под откос. Вместе с паровозами. Фейерверк получился такой, что на него слетелись все вороны, проснувшиеся в округе площадью километр на километр – никогда клювастые ещё не наблюдали такого диковинного зрелища. Да что там вороны – даже подрывники Бижоева, люди, уже успевшие кое-чего познать в жизни, тоже никогда такого не видели.

Грохот рвущихся железных конструкций, треск пламени, крики уцелевших людей, острое змеиное шипение пара, выхлестывавшего из расколотых котлов, вой осколков – в огонь угодили ящики со снарядами, рвались они пачками, десятками, особенно снаряды танковые, которые оказались нежнее артиллерийских – осколки рассыпались так густо, что у тех, кто уцелел после катастрофы, шансов выжить почти не оставалось – всё живое осколки рубили, будто топором. Бижоев со своими людьми предусмотрительно отошёл в лес, под защиту сосновых стволов – здесь осколков можно было не бояться.

– Вот это работа, – радостно потирал руки боец Овчинников, впервые попавший с группой подрывников в рейд, – на пять с плюсом! От такого подрыва даже сам Гитлерюга, сидючи в Берлине, икать будет.

Тут мрачный малоразговорчивый Бижоев глянул на него так, что Овчинников споткнулся на последних словах, они словно бы сами по себе втянулись внутрь, и Овчинников умолк. Бижоев поднялся с заснеженного пенька, на котором сидел, поймал глазами отблески пламени, рыжими тенями пляшущие на макушках деревьев, и дал команду отходить в лагерь.

Через пару дней Ломоносов отправил своего человека на встречу с Октябриной Пантелеевой – надо было узнать, что о подрыве говорят в районе.

Разведчик принёс сведения важные: гитлеровские власти объявили в районе траур – слишком много солдат погибло, рельсовые пути восстанавливали без малого двое суток, но восстановили кое-как, на грубую живую нитку, наспех, для нормального восстановления потребуется не менее полутора недель. Но главное было не это, главное – немцы поняли, кто против них воюет, и собирались направить в лес, к берегам реки Тишки карательную экспедицию…

– Ну что, Андрей Гаврилович, – Чердынцев, выслушав сообщение, неожиданно улыбнулся, улыбка у него была какой-то незащищённой, по-пионерски открытой, мальчишеской, будто лейтенант был невоенным человеком, – что на это скажешь?

– А не опередить ли нам их?

– Молодец, комиссар, в корень зришь… Я тоже об этом думаю, – Чердынцев присел около печки, подкинул в полыхающее нутро несколько поленьев. Конечно, не командирское это дело – топить печку, с этим должен справляться ординарец, но ординарцев не было ни у лейтенанта, ни у Мерзлякова, поэтому печку топили они сами. – Соберёмся в кулак, всем отрядом выступим… Здесь оставим только двух человек, чтобы не дали землянкам вымерзнуть, больше не надо…