Юлий Анненков - Штурманок прокладывает курс Страница 43

— И что же вы ответили, Варя?

— Сказала — не знаю. Их много. Одни нанимаются, другие уходят.

— Вы предупредили его?

— Его не было на работе, а завтра — воскресенье.

Этот Мишка, которого по списку звали вовсе не Мишкой, а Миколой Мелешко, несколько раз отправлялся в какие-то таинственные рейсы. Варвара выписывала ему путевки, а он в благодарность всегда привозил то курицу, то крупы или сахару.

— Варя, мне нужен Мишка. Как его найти?

Она с неохотой сказала, что знает старуху, у которой он часто ночевал, когда задерживался на работе.

Я решил разыскать эту старуху, и тут Варвара согласилась:

— Хорошо. Пойдемте.

Уже вечерело, когда мы вышли на Константиновскую улицу. Бледный мужчина вез тачку с какой-то рухлядью.

Теперь в Киеве появилось много таких тачечников, потому что другого транспорта не было. Люди ходили пешком, сторонясь проносившихся немецких машин. Если нужно было что-нибудь перевезти, нанимали тачечника.

Ветер нес обрывки бумаги. Мусор никто не убирал, и улицы день ото дня становились грязнее. Это не интересовало ни оккупационные власти, ни городскую раду.

— Грязь какая! — поморщилась Варвара, обходя кучу вонючего тряпья на тротуаре.

— Уберут! — сказал я. — Дайте немцев убрать!

С Крещатинского переулка в Михайловский вела деревянная лестница. Над ней в безветренном воздухе застыли темные уже кроны каштанов. У самой лестницы, на фанерном щите, поверх старых афиш было приклеено объявление:

«На заводе пана фон Рентеля расстреляно за саботаж восемьдесят рабочих. В случае повторения подобного будет расстреляно вдвое больше. Ортскомендант».

В глубоком, захламленном дворе Варвара с трудом разыскала нужную квартиру. Подслеповатая старуха помешивала ложкой в кастрюльке. Она узнала Варвару и, после некоторого колебания, сказала, что Мишка сейчас в Никольской слободке, по ту сторону Днепра. Она довольно толково объяснила, как нужно туда добираться. Варвара пошла провожать меня до парома.

По склонам Днепра на несколько километров тянутся сады: Купеческий, Царский, Мариинский. Мы громко разговаривали, как беспечные влюбленные, которые до войны целыми стаями бродили по этим зеленым склонам. Неширокие булыжные дорожки, петляя и извиваясь, вели вниз к реке, через чащи клена и орешника. Опираясь на мою руку, Варвара рассказывала об этих прибрежных парках. Наверно, ей хотелось представить себе, что нет никакой войны и не было пана на Красноармейской, что она — совсем еще юная девушка — просто гуляет с парнем.

С одного из поворотов тропинки открылся Днепр. Он был теперь не такой, каким остался в моей памяти. Не синий, а белый и плоский. Течение не чувствовалось. Только вокруг опор взорванных мостов бурлили водоворотики. Без мостов река казалась голой и, может быть, оттого какой-то приниженной.

— Вон там шел железнодорожный, а здесь — Никольский мост, — показала Варвара. — Видите Матвеевский залив? Там — Старик.

— Какой старик?

— Так у нас называют старое русл». На его берегу — Никольская слободка. Ее отсюда не видно.

К парому я спустился один. Полицай проверял документы. Пассажиры с опаской проходили мимо него. Я протянул свой паспорт и тоже прошел.

Как я мечтал переправиться через Днепр! Он был символом свободы и в «Беньяке» и в шталаге 4037, а сейчас и за Днепром — фашисты. Теперь к своим ведут неведомые тропы, может быть, известные Мишке.

Меня не сразу пустили к нему. Молодая баба с плечами тяжелоатлета сказала, что никакого Миколы Мелешко не знает.

— А Мишку? Я от Варвары. Есть разговор.

Она утверждала, что не знает ни Мишки, ни Варвары. Но приметы совпадали. Это был именно тот дом, который я искал.

Сзади кто-то тихонько кашлянул. Я обернулся и увидел самого Мишку. Он вошел со двора, босиком, в футболке, перепачканной солидолом, с шоферской монтировкой в руке.

— Если не ошибаюсь, хахаль пани Варвары? — сказал он.

— Ошибаешься. Не пани, а просто Варвары. И не хахаль, а муж.

— Знаем мы вас, мужей! — Мишка все еще не выпускал из рук монтировку. — Ну, раз пришел — заходи.

Мы прошли во вторую комнату. На столе дымилась тарелка борща. Рядом лежал надкусанный кусок хлеба. Нетрудно было догадаться, что, услышав чужой голос, Мишка бросил обед и вышел на улицу черным ходом.

— Так о чем речь? — спросил он, принимаясь за обед.

— Полиция тобой интересуется. Сегодня управляющий расспрашивал о тебе Варвару. Вот о чем!

Он продолжал есть свой борщ, аккуратно подставляя хлеб под ложку, чтобы не накапать на стол. Ясно — не доверяет!

Я рассказал о нашем визите к старухе, Он спросил:

— Как же ты, муженек, решился сюда податься? — спросил он. — Не боишься гестапо? Или, может быть, у тебя там друзья?

Мне хотелось крикнуть ему: «Да брось ты этот борщ! Понимаешь, что в любой момент могут нагрянуть?!» Лучший способ вызвать доверие — рассказать о себе. И я рассказал, без деталей и имен, что бежал из шталага, а теперь ищу связь с партизанами.

— Удивительное дело, — заметил Мишка, протирая тарелку кусочком хлеба, — дали тебе явку, а связи нет!

— А ты разве не знаешь, как может потеряться связь?

— Нет, — сказал он. — Откуда мне знать? Мое дело — машина. Съездил на район, полмешка крупы привез или сальца. За это в гестапо не заберут.

— А за пишущую машинку?

Он наклонился ко мне через стол:

— Берешь на пушку? Ну, валяй!

На табуретке лежала его монтировка. Он пододвинул ногой табуретку поближе.

— Вот что, — сказал я, — меня-то пугать не надо. Я уже пуганый. Возьмешь меня с собой?

— Куда?

— За крупой и салом.

— А если не возьму?

— Дело твое. Буду искать других путей.

Я пошел к двери. Мишка не спеша вышел из-за стола:

— Погоди! Ну, а если б я тебя взял туда, где та крупа, не потянут пани Варвару за подол в гестапо? Куда, мол, девали муженька? Это тебя не волнует?

Я вытащил из кармана аусвайс:

— Еду менять шмутки на продукты.

— Ясно! — сказал Мишка. — Значит, думаешь съездить и вернуться. А если не вернешься?

— Надо будет — не вернусь. Мало ли что могло случиться в дороге? Заболел, помер, партизаны убили.

— А разве под Киевом есть партизаны? — насмешливо спросил он.

— Есть.

— Ты их видел? Хоть одного?

— Вижу вот сейчас.

Он рассмеялся:

— Какой я партизан? Так, мешочник. Твоя пани вообразила черт знает чего со страха.

— А путевки она тебе выписывала тоже со страха? Давай кончать. А то, знаешь, поздно. Домой не доберусь.

— Испугался, муженек?

— У меня есть имя.

— Слышали! Анатолий Тепляков. А если взаправду?

— Взаправду — Штурманок. Так и передай своим.

Я хотел выйти на улицу, но он провел меня через огород, в другой переулок. На прощание пожал руку:

— Я подумаю. Может, и возьму тебя за крупой. Завтра приходи к двенадцати на Сенной базар. Около весов найдешь полуторку. На борту написано по-немецки: «Кирхгоф». Это — моя.

— Ты и машину угнал? — изумился я.

— Ну, зачем так грубо? Взял во временное пользование.

— А если тебя не будет?

— Не обессудь! Значит, не смог. Но учти, как там тебя — муженек или Штурманок: если помешаешь моей крупяной торговле, сам Эрих Кох тебя не спасет!

На том мы и расстались. Я спустился к Днепру. Он был сейчас совсем другим. Отсюда, с левого берега, река казалась полноводной и быстрой. За зеленью парков на том берегу подымался Киев. Низовой ветер летел по Днепру, кричали речные чайки. Искалеченные опоры мостов высились над водой, как бастионы разрушенной, но непокоренной крепости.

Глава десятая

НЕВИДИМАЯ ЛИНИЯ

Полуторка с надписью «Кирхгоф» на борту, благополучно миновав заставу и мостик через речку Ирпень, катила по шоссе, изрытому танковыми гусеницами.

— Ну, что задумался? — сказал Мишка. — Пани свою вспоминаешь? Может, повернем назад?

Солнце светило по-летнему. В кабине становилось жарко.

Я снял пиджак, расстегнул рубашку. Уже три часа мы были в пути. Мишка насвистывал песню: «Ой, за гаем, гаем...»

— Теперь-то можешь сказать, куда едем?

Мишка рассердился:

— «Куда, куда»?! На кудыкину гору, от нашего забора до вашего плетня — ровно три шага вприсядку!

— Скажи хоть, когда приедем?

— Шофера — народ суеверный, — ответил он. — Когда выехал — знаю, а когда приедем — знает бог и его мамаша. Усвоил? А сейчас — привал! — Он вытащил из-под сиденья полбуханки хлеба и теплую флягу.

У меня тоже была фляжка, но не с водой, а с самогоном. Варвара дала мне ее в дорогу в дополнение к печеной картошке.

— Сто грамм за благополучный приезд? — предложил я.

Мишка не разрешил даже открыть фляжку.

— Когда еду за крупой — не пью. И тебе не дам.

Мне понравилось это запрещение. В нем чувствовался армейский порядок, и я уже видел себя среди партизан, которые без военной формы воюют, как подразделение на фронте.