Борис Зубавин - Было приказано выстоять Страница 43

Тогда я решил подождать их в машине и кстати проверить, в каком она находится состоянии.

Шофер спал. Я разбудил его и велел все приготовить, потому что, сказал я, теперь мы поедом не одни и нам неудобно будет останавливаться около каждого телеграфного столба.

Мы слышали, как ушел поезд. Но их все не было. Я вернулся на перрон. Мой друг стоял один на пустом перроне. Он глядел вслед вагонам, убегающим от него все дальше и дальше.

— Уехала? — спросил я.

— Уехала, — ответил он.

Мне стало неловко и, пожалуй, больно за друга.

— Что же она, ты так был уверен…

— Знаешь, она не может, — сказал он. — Она едет на Дальний Восток. Но она, наверное, скоро вернется. Как ты думаешь?

ЖЕНЩИНА ЖНЕТ ТРАВУ

Старшего лейтенанта Прохорова перевели из пехотных частей в войска пограничной охраны. В пограничных войсках он никогда не служил. Застава, которую получил Прохоров, была в пять раз меньше той роты, которой он командовал к концу войны. Люди показались ему утомленными.

В первую очередь он захотел изменить режим службы, чтобы дать людям побольше отдыха. Он решил, что заведенные до него порядки только усложняют и путают жизнь на заставе. Его удивило и другое: все тут были убеждены, что кругом совершаются какие-то тайны, а Прохоров нигде никаких тайн не находил, и все показалось ему просто, обыденно и даже, пожалуй, немного скучно.

Помощник его, лейтенант Крымов, большеголовый, почтительный, уже в годах, человек, временно командовавший заставой, выглядел службистом. Прохоров не любил таких людей. Однако он скоро убедился, что порядки на заставе изменить очень трудно, может быть, невозможно. Люди привыкли жить в постоянной напряженности. Самым незначительным событиям они придавали огромное значение; надломленная кем-то ветка в лесу или едва уловимый свист на сопредельной стороне — все здесь имело таинственный и грозный смысл. Люди сутками могли сидеть около надломленной ветки, часами наблюдать за тем местом, откуда был услышан свист… Впрочем, задумываясь над этим и считая все совершенно неправильным, Прохоров не знал, да и не трудился узнать, в чем должна заключаться правильная охрана границы. Он просто сделал вывод, что здесь продолжают жить по тяжелым и до смешного ненужным теперь правилам войны.

Он любил погордиться своим военным опытом перед пограничниками, которые не были на войне. Лейтенанту Крымову он иногда в снисходительном тоне рассказывал боевые истории, действительно пережитые им или только где-то слышанные. Делал он это не потому, что у него было мало своих интересных историй или он любил похвастать чужим, а потому, что своего и чужого у него было так много и все это, смешавшись, лежало так одинаково ярко в памяти, что он уже не разбирался, где свое, а где чужое.

Большое, в веснушках, доброе лицо Крымова очень забавляло его. Оно было всегда, по мнению Прохорова, озабочено пустяками.

«О чем он все время беспокоится?» — думал Прохоров.

Дежурный по заставе разбудил ночью солдат Попова и Силантьева, которые должны были идти в секрет. Силантьев стал сейчас же одеваться, тяжело сопя спросонья, а Попов, оторвав от подушки измятое во сне и точно отсыревшее лицо и взглянув на темное окно одним глазом, ворчливо сказал:

— Рановато еще. Не светает, — и опять упал тяжелой головой на подушку.

— Покуда оденетесь да покурите — в самый раз будет, — сказал дежурный.

Попов помолчал, потом вдруг вскочил, озорно поглядывая светлыми веселыми глазами, точно он и не спал.

Солдаты умылись во дворе холодной водой, поливая друг дружке в темноте из ведра, и Силантьев наплескал Попову на сапоги.

— Ослеп, что ли! — сердито прошептал Попов.

Они плескались и разговаривали тихо, будто боясь нарушить предутренний безветренный покой, плотно окружавший их. Потом они вернулись в казарму и, прицепив к поясным ремням подсумки с патронами, взяв в руки винтовки, вышли опять на улицу, сели на бревно около забора, в углу двора, и, свернув по папироске, молча закурили. К тому времени начало светать, и темнота выделила из себя неясные, мягкие, расплющенные, без углов, силуэты казармы, деревьев. На крыльце показался дежурный.

— Докуривайте живей, — негромко, как бы слушая свой голос, сказал он в ту сторону, где на бревне сидели солдаты, — пора выходить.

Солдаты не ответили, но по тому, как огоньки папиросок стали вспыхивать ярче и чаще, было видно, что они заторопились.

Оставив их около крыльца, дежурный пошел через двор в соседний дом докладывать лейтенанту.

Лейтенант Крымов сейчас же вскочил с кушетки, на которой спал, не раздеваясь, в сапогах, посидел немного, растирая ладонями щеки, отгоняя сон, и, поправив ремень, вышел вслед за дежурным.

Пока дежурный ходил через двор будить лейтенанта и возвратился вместе с ним обратно, солдаты молча простояли около крыльца так, как оставил их дежурный.

Потом солдаты зарядили винтовки и ушли. Во дворе в предрассветном сумраке остались только лейтенант и дежурный. Лейтенант зевнул, потянулся и сказал:

— Спать хочется, Лебедев.

— Не высыпаетесь, — сказал дежурный, — наряды круглую ночь туда и обратно идут.

Лейтенант, махнув рукой, сказал:

— В случае чего буди, — и пошел домой досыпать.

А Попов и Силантьев, выйдя за ворота и свернув направо, пошли по дороге.

— Новый начальник что-то и не инструктирует нас, все лейтенант Крымов, — сказал Силантьев.

— Накуриться не дал, — с сожалением сказал Попов, думая о дежурном и с сердцем вскидывая на плечо ремень винтовки. — Мне так сдается, — сказал он, пройдя несколько шагов молча и уже другим, мягким голосом, — что они поделили промеж себя обязанности. Товарищ старший лейтенант — он боевой, он все, значит, занятия проводит, а Крымов — этот на инструктаже наспециализировался, так сказать, по службе.

— Кому что, — поддержал его Силантьев.

Солдаты больше не сказали друг другу ни слова. В двух километрах от заставы дорога резко сворачивала вправо. Солдаты пошли лугом. Трава на лугу была нескошенная, густая; половина ее полегла, перепутавшись с той, что стояла. Солдаты не прошли по лугу и ста шагов, а штаны их почернели на коленках от росы, выпавшей к рассвету. Когда миновали луг, начались высокие заросли камыша. Теперь они шли узкой, едва заметной тропой, проложенной в камышах. Под ногами зачавкало, стали попадаться растопыренные черные коряги. В камышах стоял монотонный гул мошкары.

Силантьев шел следом за Поповым, держа винтовку в руках. Когда под его ногами чавкало слишком сильно или трещал камыш, Попов оглядывался и, зло скаля ровные широкие зубы, молча и укоризненно качал головой. Так они дошли до указанного им места, и как раз тогда взошло солнце. По-прежнему не говоря друг другу ни слова, солдаты легли на примятый камыш. Он здесь совсем поредел, и солдатам были хорошо видны берег озера, деревня, лодка у берега и желтая дорога, взбегавшая, извиваясь среди толстых ив, на холм, где стояла большая белая церковь.

Так, молча, они пролежали несколько часов, наблюдая за местностью. Деревня, берег, озеро, лодки, дорога, убегающая на холм, лежали по ту сторону границы, в другом государстве.

Было тихо. Ясное утро не спеша начиналось над землей. В деревне затопили печи. Дым из труб потянулся к небу. То и дело разноголосо во всех концах деревни пели петухи. Потом по дороге, с холма от церкви, пропылила телега. Парой гнедых лошадей правил крестьянин, не по-русски подпоясанный широким красным кушаком и с широкополой темной шляпой-грибом на голове.

Солнце поднималось все выше и выше. В деревне из труб перестал идти дым. На солдатах уже высохла промокшая одежда. Силантьева постепенно начала одолевать дремота. Чтобы отогнать ее, он стал поворачиваться с боку на бок. Попов сердито дернул его за рукав. Силантьев оглянулся на него, но Попов смотрел уже в другую сторону.

Из деревни вышла женщина и вдоль берега направилась к тому месту, где лежали солдаты. В руках у нее был серп и пустой мешок. Невдалеке от границы она положила мешок на землю и стала жать осоку, переходя с места на место, выбирая траву посвежее. Жала она не спеша и так же не спеша носила траву охапками к мешку. Набив его, женщина легко с мешком на спине, почти не сгибаясь, пошла к деревне. Солдаты наблюдали за ней до тех пор, пока она не скрылась на деревенской улице, и, так как им пора было возвращаться обратно, они поднялись и, пригибаясь, тихо тронулись обратно. Заговорили, только выйдя на дорогу.

— Чудно! — сказал Силантьев. — Видал, как она поглядывала в нашу сторону?

— Видал, — передразнил Попов. — Ясно видал. Почти час жала мешок осоки.

— Я и то думаю: разве у них другого места нет, где осока? Знает, граница — нельзя, а идет.