Сергей Щербаков - НЕОТМАЗАННЫЕ-Они умирали первыми Страница 43

— Ну и бабка! — откликнулся Кныш.

— В самую точку! Признайся, Стефаныч! Метко подмечено?! — засмеялся Баканов.

Через полчаса появился озябший «молодой» с румяными как рождественские яблоки щеками.

— Ты куда запропал, Свисток?

— Через Моздок, что ли километры накручивал?

— Ну, тебя, Свистунов, только за смертью посылать! — добавил, сморкаясь в грязный платок, сержант Головко. — Когда на смертном одре буду лежать, тебя за костлявой пошлю!

— Там какие-то крутые ребята пожаловали! Все из себя! — отозвался замерзший Свистунов, усевшись вплотную к печке и протягивая скрюченные от холода красные пальцы.

— Приехали только что, разгружаются. Я как раз мимо проходил. Все в облегченных «брониках», у троих «винторезы».

— «Винторез» хорош на близком расстоянии, а для дальней стрельбы лучше «взломщика» пока еще ничего не изобрели.

— Да и калибр у него будь здоров, прошьет только так, вместе с бронежилетом. Хрен заштопают!

— Неудобная штуковина, слишком тяжеловатая! — отозвался Ромка Самурский. — Ребята из 22-ой бригады под Карамахи дали как-то подержать, так я весь изогнулся как бамбуковая удочка, куда уж там целиться!

— Ну, ты, и чудила, Самурай! На хрена, из «взломщика» стоя-то целиться, — засмеялся сержант Кныш. — Выбрал позицию, залег и щелкай «духов». У него планка, знаешь какая?

— Какая?

— До двух тысяч!

— Да там ни хера не увидишь!

— А оптика тебе на что?

— Приехали спецы, похоже! — сказал, выглянувший наружу, любопытный Пашка Никонов. — На шевронах физиономия в берете наполовину волчья.

— Так это же — «Оборотнь»! Спецназ. Круче парней не встречал, лучше им под руку не попадаться, — живо отозвался старший прапорщик Стефаныч. — На куски разорвут. Пискнуть не успеешь. Видал их как-то в деле. Те еще «рэксы».

— Раньше тоже подготовочка была, будь здоров, — вставил, молчавший доселе, рядовой Чернышов. — Дед мне как-то рассказывал. В войну это было. Ему тогда лет тринадцать-четырнадцать было. Он старший в семье. Жил на Украине под Днепропетровском. Фронт приближался, каратели засуетились, стали деревни жечь. А он, тогда с матерью и младшими на островах в камышах от немцев прятались. И нагрянул в деревню взвод полицаев-карателей. Напоролись горилки, устроили бешеную стрельбу, потом в сиську пьяные спать завалились.

На рассвете, когда еще стелился над озером туман к острову, где скрывалась семья, причалила лодка. Дед рассказывает, перепугались насмерть, душа в пятки ушла. Оказалось, наши. Разведчики. Три бойца. Узнав, что в деревне пьяные полицаи, переправились скрытно на берег и вырезали всех до одного.

— Лихо, однако! Крутяшки были, видно, ребята, — протянул удивленный Пашка Никонов.

— Потом они вернулись на остров и сообщили, что днем подойдут «наши». Утром дед с матерью отправились до родной хаты, а там до хера убитых. Если нагрянут немцы, постреляют и сожгут все вокруг к чертовой матери. Что делать? Ну, решили сховать трупы, стали с матерью таскать волоком убитых в огород, где прятали в кустах, в высокой ботве…

— А мой дед воевал под Курской дугой, — отозвался Ромка Самурский. — В девятнадцать лет старшим сержантом попал на передовую после военного училища. Поучили шесть месяцев и на фронт, почти как нас. Думаете, он что-нибудь рассказывал о войне. Практически ничего. Единственное, что помню, он вспоминал, как они бежали зимой восемнадцать километров от немцев, которые прорвались на их участке фронта. От роты осталось двенадцать человек. Провоевал пять месяцев, пока не получил тяжелое ранение: осколок мины под коленную чашечку угодил. Хотели ампутировать, да не дался, да и хирург пожалел бедного парня. Молоденькая медсестра-еврейка ему свою кровь отдала. С тех пор все шутил, что теперь может запросто в Израиль поехать. Он у меня с двадцать четвертого года, а их, кто родился в период с двадцатого по двадцать пятый после войны, всего три процента в живых-то осталось…

— Немцы тоже разные были. Моего отца, к твоему сведению, немецкий военврач спас от смерти. Если не верите, могу рассказать.

— Стефаныч, ну ты у нас прям кладезь мудрости. Ну-ка, выкладывай свою историю.

— Это было, парни, в 41-ом, в начале войны. Предки жили в селе под Ленинградом. Деда, конечно, призвали в Красную Армию. Так и сгинул на фронте, где-то в новгородских лесах его косточки покоятся. Осталась беременная жена с тремя детьми на руках. Народ, спасаясь от фашистов, побросал свои жилища, собрал нехитрый скарб и в Ленинград. Наша семья тоже присоединилась к колонне беженцев. И тут неожиданно для всех раньше срока в пути на божий свет появился мой отец. То ли время родов подошло, то ли бомбежка немецкими «фокерами» колонны виновата: беременная бабка с дороги в поле побежала с детьми, растрясла живот. К полудню схватки начались. Роды принимал какой-то военный фельдшер. И представляете, мужики, своим рождением мой папашка невольно спас всю семью от неминуемой смерти. Куда одинокой женщине с малым ребенком да целым выводком детей? И бабка вынуждена была повернуть обратно и вернуться с семьей в село. А из тех беженцев, которым все-таки удалось под бомбежками добраться до города, мало кто остался в живых. Почти все поумирали от голода в блокаду.

— Да, тогда погибло много народу.

— На Пискаревке, считай, полгорода лежит, — отозвался Ромка.

— Как же твои-то выжили?

— Так вот, слухайте дальше, село через пару дней заняла немчура. Сразу навели жесткий порядок. Первым делом «гансы» согнали народ на площадь, где объявили, что немецкая армия пришла с освободительной миссией, так сказать, освободить население от засилья проклятого коммунизма, раздали всем листовки с обращением немецкого командования, назначили старосту и открыли церковь, которая при Советах долгое время была на запоре. У бабки была корова, иначе бы хрен выжили. И вот однажды подъезжает к дому грузовик с солдатами под командованием толсторожего рыжего фельдфебеля и начинают забирать корову.

Бабка в горькие слезы. Как завопит во весь голос: «Что же вы окаянные делаете, сирот, нехристи, на голодную смерть обрекаете!». А солдаты ноль внимания, не слушают, буренку в кузов упорно продолжают запихивать.

И тут неожиданно подлетает черный «оппель», останавливается. Вылазит из него молодой высокий офицер с моноклем, подзывает жестом фельдфебеля и по жирной физиономии его с размаху раз перчаткой. Возмущенно кричит на него: «Швайн!….». Свинья, значит. Говорит, ты, что же у женщины последнюю корову забираешь, не видишь у нее маленькие дети?. Одним словом, распорядился немедленно вернуть коровку обратно.

Потом еще одна история произошла. Та самая, когда моего отца от смерти спасли. Заболел он тяжело. Все крохотное детское тельце болячками покрылось. Температура под сорок. Умирал. Не жилец, видно на этом свете. Последняя надежда, на доктора. Отнесла его бабка в госпиталь к немецкому хирургу. Тот осмотрел моего батю, покачал головой, дал лекарство и сказал ей как мазь приготовить. Велел малыша мазать и порошки давать несколько раз в день. И мой предок, представляете, выкарабкался. Отпустила лихоманка.

— Ничего удивительного. Везде нормальные люди встречаются.

Глава двадцатая

На следующий день неожиданно резко сменилось направление ветра. Порывы ветра с горных вершин несли в долину холодные потоки воздуха. Утренняя слякоть мгновенно превратилась в скользкую ледовую корку.

В палатку с тяжелыми бачками ввалились, чертыхаясь на чем свет стоит, промерзшие Привалов и Свистунов.

— Когда же тепло-то будет, холод прям собачий! Зуб на зуб не попадает!

— Ветер продирает до самых костей! — пожаловался с румянцем во всю щеку Привалов.

— Хватит гундеть, лучше дровишек подбрось, — сердито оборвал его старший прапорщик Сидоренко.

— Вахам, думаешь, слаще? — высунув нос из спальника, вяло отозвался заспанный рядовой Секирин.

— А им-то что? Коврики расстелят, на коленях помолятся своему аллаху, и похорошеет сразу! — брякнул, потягиваясь и сладко позевывая, проснувшийся, круглолицый как хомяк, прапорщик Филимонов.

— Ну, а тебе, Витек, что мешает? Тоже помолись, только лоб не разбей, тоже мне, умник выискался! — буркнул Стефаныч.

— Не приученс! Пионеры мы! В бога не веримс!

— Вот отсюда и все наши беды! Что безбожники мы!

— Да, народ одичал, грубый стал, злой! Ни в бога, ни в черта не верит!

— Надо же, что натворили, гады! Союз развалили! Россию распродали! Народ обнищал!

— Это все коммунисты виноваты. Постреляли весь цвет нации, всю интеллигенцию извели под корень, да веру у народа отняли. Одних только священников в «гулагах» загубили десятки тысяч. Откуда вере-то быть? — отозвался Эдик Пашутин.

- А с чеченами все намного проще! — откликнулся Стефаныч, поудобнее устраиваясь на нарах.