Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья Страница 43

— Какого концерта? — спросил Бронек с любопытством.

— Знаешь, Эльжбета пела. У себя в кабаке. Мама хотела, чтобы я пошел с ней.

— Мама хорошо себя чувствует?

— Недурно. Об Антеке совсем не вспоминает.

— Вон что. Значит, она постоянно думает о нем.

— Пожалуй, да. Мама любила его больше, чем меня.

— Это тебе кажется. А что пела пани Эльжбета?

— Шопена, Монюшку, Эдгара. Здорово пела.

— А что пела Эдгара?

— Знаешь, недавно нашли какие-то две его неизвестные песни. На слова Кохановского из псалма: «На реках Вавилонских».

Бронек рассмеялся:

— На реках Вавилонских! И тут эти евреи!

Анджей пошевелился.

— Не уходи, погоди немного, — как-то очень естественно и просто сказал Бронек. — Мы так хорошо разговариваем.

Анджей усмехнулся.

— Видишь ли… — пробормотал он.

— А еще что? Ты ходишь на свои военные занятия? Приятное времяпрепровождение. Сегодня как будто великолепный денек, верно? Вот я вышел, а кругом все уже такое весеннее, хоть у нас не видно ни листика.

Анджей потянулся к карману.

— Смотри, — он протянул на ладони маленький зеленый листок, — я сорвал его в парке Красинских. Правда, красивый?

— Дай, — сказал Бронек.

Анджей отдал ему листок. Бронек с минуту рассматривал его, потом спрятал в карман.

— А может, ты с кем-нибудь играешь в зелень? — полушутливо, полусерьезно спросил он.

У Анджея вытянулось лицо.

— Обалдел? С кем мне играть в зелень?

— Это верно, — спохватился Бронек. — Геленка мне говорила.

— Не до игр.

— Да. Но ты сорвал листок. Это хорошо. Это очень хорошо… Ты сорвал листок.

— Это ничего не значит.

— Конечно. И не значит и значит. Бронек встал.

— До свидания, — сказал он. — Знаешь, меня как-то встряхнула эта встреча. Я был так утомлен и, признаюсь тебе, малость обалдел. Слишком уж хорошо пошло у нас дело с первых дней. Это плохой знак.

Анджей молчал.

— А если бы и была какая-нибудь хорошая примета, что из этого? — продолжал Бронек. — Вот этот листочек — хороший знак. Красивая вещица, — добавил он, беря сундучок с оружием. — Жаль, что пропадет.

— Это старый сундучок моего отца, — пояснил Анджей.

— А что с отцом?

— Он в Бразилии, мы получили весточку окольным путем.

— Далековато, — усмехнулся Бронек. — Все мы разлетелись.

Он немного подумал и добавил:

— Ведь и я очень далеко.

Потом подал Анджею руку и, осторожно неся тяжелый сундучок, направился к узкому проходу. У самого лаза обернулся к Анджею:

— А патроны тут есть?

— Есть немного, — машинально ответил Анджей, не двигаясь с места.

— До свидания, — почти весело произнес Бронек и, уже скрывшись в проходе, добавил: — Привет Геленке!

Глава четырнадцатая

На отшибе

I

До самой осени 1943 года Януш Мышинский отсиживался в Коморове и никто его не беспокоил. Разумеется, покой этот был весьма относительным. Лично его, Януша, не трогали, но он постоянно оказывался невольным участником каких-то событий. В Сохачеве действовала биржа по вывозу рабочей силы в Германию и лагеря, крупные имения отбирали и превращали в «легеншафты», а в окрестных лесах творилось невесть что. Надо было вызволять молодежь из рук «арбайтсамта» — Януш сам ездил на тележке в Сохачев улаживать эти дела. Однако, убедившись, что и о нем самом и о его усадьбе в немецких учреждениях имеют довольно туманное представление, он перестал мозолить немцам глаза, чтобы подольше сохранить свое инкогнито. Теперь Януш посылал в уездный городок Игнаца или Ядвигу, а чаще всего пана Фибиха, который благодаря фамилии мог сойти за «фольксдейче». Пан Фибих доставал также все необходимые нормированные материалы для строительства новых оранжерей, которое в ту пору затеял Януш.

Годы войны и оккупации были погожие и урожайные. В первый же год, удостоверившись, что такой мелкий объект, как Коморово, не возьмут под немецкое управление, Януш на добытые где-то деньги (в этом ему помогла панна Текла) начал строить большие оранжереи. Маленькую теплицу, напоминавшую о первом разговоре с Зосей, он велел снести. Януш не любил всего, что было связано с покойной.

Как вскоре выяснилось, расходы на оранжереи, несмотря на трудности с получением нормированного кокса, окупились с лихвой: выращивание помидоров — это дело было поставлено с размахом — начало приносить солидный доход, а осенью хозяева Коморова могли уделить внимание и цветоводству. Хотя Коморово находилось вдали от местечка и железной дороги, пан Фибих, нанимая «левые» грузовики, наладил бесперебойный сбыт и доставку продуктов.

Ядвига твердой рукой вела «бабье хозяйство»: битых кур, гусей и уток она частенько возила даже в Варшаву — смелой женщине каким-то образом удавалось отбояриваться от жандармов. Ядвига больше всех обитателей Коморова ездила в столицу. Теперь она бывала там чаще, чем до войны. И всегда заходила на Брацкую улицу, заносила провизию для Голомбеков и панны Теклы.

Как-то вечером, под осень, Ядвига вернулась из Варшавы не одна. Януш стоял у окна и в зыбком сумраке увидел, как с брички, которую посылали в Сохачев за экономкой, спустилась еще какая-то хрупкая фигурка. Он скорее догадался, что это Геленка, чем узнал ее.

Девушка вошла в комнату как ни в чем не бывало. Она поздоровалась с Янушем, ни слова не говоря о причинах своего приезда, так, будто всего на час отлучалась из Коморова.

Ядвига появилась следом за ней.

— Панна Геленка, — сказала она, — поживет у нас несколько дней. Хорошо?

Януш без удивления посмотрел на Геленку, но ответил не сразу.

— Вот и прекрасно. У тебя, Ядя, будет общество…

Экономка явно была не в восторге от такой компании.

Она согласилась взять с собой Геленку в Коморово, уступив отчаянным мольбам панны Теклы, которая внушала ей уважение и даже нечто вроде страха. Ей не нравилась мрачная, но броская красота Геленки. Она всегда отдавала предпочтение Анджею.

Однако сейчас Ядвига с миролюбивым видом принесла приборы и подала запоздавший обед.

Януш, как обычно, мало разговаривал с приезжей. Он задал лишь несколько вопросов, касающихся домашних, и поймал себя на том, что чуть было не спросил об Антеке, — он забыл вдруг, что того уже нет в живых. Геленка, доедая котлету с брюссельской капустой, как бы невзначай осведомилась:

— Дядя, а немцы к вам не заглядывают?

Никогда прежде Геленка не называла Януша «дядей».

А теперь начала подражать Анджею. Видно, ей для чего-то понадобилось это фиктивное родство.

— Нет, не заглядывали, — ответил Януш.

Он не задавал лишних вопросов. И раньше-то он не отличался любопытством, а сейчас тем более. Геленка заняла одну из комнаток наверху и спускалась только к обеду.

Присутствие Геленки за столом сначала вывело Януша из равновесия, он никак не мог привыкнуть к ее красоте. Особенное беспокойство вызвало у него сходство Геленки с Юзеком Ройским: каждое ее слово, каждая улыбка напоминали о давно забытых снах. Но и к этому через несколько дней он привык. Глядя в ее ясные, с косым разрезом глаза, Януш вспоминал фразу, услышанную в горах: «Ты уж никогда не будешь с ними». Разумеется, он тогда не мог быть с ними. Но с тех пор, как заметил, что Геленка уже совсем не та веселая девчушка с лукавой гримаской, какой он знал ее прежде, что она может быть ему сестрой в грусти, в разочаровании, в беде, он почувствовал к ней невыразимую симпатию. Она была теперь не так красива, как несколько лет назад, но стала словно милее. Огромную разницу в возрасте, которая существовала между ними, как-то сгладила общая беда. Со временем Януш обнаружил, что и с ним самим что-то происходит.

Хотя Януш с самого начала войны, даже еще раньше, со времени возвращения из Испании и Рима, постоянно пребывал в какой-то прострации — состоянии духа, которое легко определить словами «ни к чему», — он все же вскоре почувствовал, что с приездом Геленки многое изменилось в Коморове. Изменилось самое главное — настроение. А если меняется настроение, то меняется и все остальное. Не ощущалось уже вялой меланхолии — обычного состояния Януша, — которая невольно передавалась окружающим. Что-то происходило в доме. Януш не знал, в чем причина — в красоте ли Геленки или попросту в ее молодости. Иные жизненные интересы были той новью, которую внесло в его дом присутствие девушки.

И в себе самом заметил Януш перемену. Словно пробуждалось в нем что-то новое. Тень тени надежды. А может, все это не так уж страшно — и война и вообще судьбы человечества?

Когда они сидели за обеденным столом, Янушу достаточно было взглянуть на золотую прядь, вьющуюся надо лбом «малышки», на луч света, который искрился в завитках ее волос, на отблеск осеннего дня, отраженный в ее зрачках, чтобы почувствовать эту перемену. Порой ему казалось, что нет войны, нет чудовищных зверств гитлеровцев, которые этой осенью бесчинствовали вовсю, а есть только осеннее солнце, дробящееся светлыми бликами в волосах девушки.