Александр Проханов - Чеченский блюз Страница 44

Качели от неба к земле. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Облако с темной птицей. Озеро в блеске воды. И толкая качели вперед, чувствуя свою невесомость, — такое ликование и счастье…

Под его закрытыми веками теплится малая точка. Крохотная искра вдали. Ближе, ближе. Врывается в темную комнату. Лопается, как шаровая молния. Взрывается в голове, в зеркале, в люстре. Озаряет весь мир, до самых темных глубин. Гаснет. Осыпается мерцающей пылью. Елка в углу. Под веткой стеклянная рыбка.

Они лежали открытые в темноте, не замерзая, словно их окружал теплый кокон. Она наклонилась над ним, гладила, проводила по нему ладонями, будто выравнивала, выглаживала, устраняла все его царапины, бугры и наросты, всю окалину, въевшуюся в грубую кожу. Прикладывала к нему мягкие плотные ладони, и он чувствовал, как с них скатываются, проникают в него горячие волны, размягчают сжатые, напряженные мышцы, скрученные узлы, онемевшие суставы. Она отнимала ладони, и он видел, что они светятся в темноте.

Осторожно и нежно она вела пальцем ему по лбу, окружала глаза, проводила по переносице, оставляла на плечах, на груди, на животе мягкие кольца и завитки, невидимые узоры и рисунки. Она удаляла с него тончайшие темные оболочки нагара и копоти, как реставратор снимает с иконы напластования тусклой пыли, и открывается сочное первозданное изображение. От ее касаний он молодел, преображался, становился тонким, стройным юношей, подростком, ребенком. В закрытых глазах поднимались со дна, возникали забытые чудесные видения из детских прогулок и путешествий — леса, опушки, луга.

— Тебе хорошо? — спрашивала она.

— Хорошо, — то ли вслух, то ли в мыслях отвечал ей Кудрявцев.

Ее ладонь у него на глазах. Зимняя лесная поляна, окруженная снежными елями. Над острыми кромками леса летит высокая сойка. Солнечная, в зеленой ледяной синеве. Он гонится за ней по снегу, не хочет отстать, оставляя на озаренной поляне лунки синих следов.

Ее ладонь у него на плече. Он идет по морозной улице. У солнечной кирпичной стены чугунная водяная колонка. Женщина держит ведро. Из крана сыплется, бьет, сверкает толстая водяная струя. Разлетается, брызжет, застывает драгоценной стеклянной наледью.

Ее ладонь у него на груди. Снежное чистое поле. Серебристые в поле дороги. Ветер гонит поземки, длинные туманные вихри. И на этих дорогах, среди прозрачных метелей, далекий, движется путник.

— Хорошо? — спросила она.

— Хорошо, — бессловесно ответил он. Он заснул, спал ровно секунду, за эту секунду облетел Землю и очнулся. Она, приподнявшись на локте, смотрела на него в темноте.

— Надо идти, — сказал он.

Оделся, навьючил на себя жесткие, пахнущие железом и потом одежды, обул грязные стоптанные башмаки. Протянул к ней руку, но не коснулся, а только тронул вокруг нее воздух. Шагнул в прихожую, подцепил автомат и вышел, слабо чмокнув дверным замком.

Он был бодр, свеж. Залез на чердак, угнездившись у слухового окна. Нащупал в темноте прислоненный гранатомет. Звезды все так же сверкали. Он всматривался в их разноцветный бисер, в цветную росу, в крохотные спирали, в серебряные завитки и туманности. Небо не казалось жестоким, закрытым на ледяные засовы. Не хранило в себе беспощадную тайну. Напоминало ночной праздничный сад с лампадами, мерцавшими в листве фонарями, озарявшими плоды и цветы. И из этого сада порхнуло, затуманило небо прозрачными крыльями бестелесное существо. Исчезло, оставив негаснущий след.

Глава семнадцатая

В утренних сумерках, чувствуя, как сквозь железную кровлю проливаются на него ледяные струйки, Кудрявцев пошел проверять посты.

Ноздря сидел у окна на стуле, скрючившись, уронив голову на колени. Кудрявцев испугался, что тот окоченел и застыл, потерял способность двигаться.

— Спишь? — тронул его за плечо.

— Нет. — Ноздря медленно поднял лицо, и оно было худое, серое, с провалившимися глазами, и в этих глазах была тоска. — Я за него молился, думал, поможет, — сказал Ноздря. — Не вернулся…

— Ты встань, разомнись…

Легонько встряхнул Ноздрю. Взял его сзади за плечи. Стал разминать затекшие мышцы, согревать, вталкивать в них свое живое тепло.

— Давай крепись! — Кудрявцев несильно толкнул его в плечо, подбадривая этим братским тумаком. Ноздря распрямился, заерзал на стуле, подтянул автомат. Стал вглядываться в серую мглу, которая витала над площадью.

В другом подъезде у расколотого окна сидели Таракан и Чиж, нахохленные, похожие на зимних воробьев. На замызганном подоконнике лежала знакомая тетрадка Чижа и огрызок карандаша. Бог весть какие рисунки скопились в этой школьной тетрадке, какие картинки рисовала замерзшая, в заусенцах и царапинах, рука Чижа.

— Обстановка? — бодрым командирским голосом спросил Кудрявцев, а сам исподволь всматривался в блеклые лица солдат, на которых лежали тени тревоги и страдания.

— Ночью ждал, вдруг вернется! — тихо сказал Чиж. — Где-то под утро вдруг слышу, заскреблось, задышало! Думал, Крутой! Выглянул, а это собака!…

— У нас дома соседский парень умер, — сказал Таракан. — Его мать убивалась, думали, от горя умрет. А наутро после похорон к ней собака пришла. Она ее в дом пустила. Так и живут. Она говорит, это душа Федьки, сына ее, в собаку вселилась.

— Когда войска придут? — спросил Чиж, тоскливо глядя на Кудрявцева, будто командир был повинен в отсутствии войск.

Кудрявцев и был повинен. Он собрал их всех в этом доме. Вдохновил, обнадежил, вложил им в руки оружие. Теперь двоих уже нет. Один, застреленный, лежит на лестничной клетке. Другой, превращенный в пепел, остался в коробе танка. И кто будет третий, четвертый? Не есть ли сидение в доме — гибельная и дурная ошибка? Не есть ли его просчет, который их всех уничтожит?

Таракан смотрел усталыми понимающими глазами.

— Да ладно, — сказал он Чижу, — придут войска, куда денутся. А мы не войска?… Пойду, товарищ капитан, растяжку в подъезде поставлю, А то они, суки, обязательно сунутся.

Он встал и сначала пошел наверх, к чердаку, где находились гранаты и валялся моток тонкой проволоки. Кудрявцев благодарно смотрел ему вслед. Солдат помог ему в минуту уныния. Передал крохи сил, сбереженных среди опасностей, которые сгубили Крутого. Кудрявцев смотрел, как шлепают по ступеням стоптанные подошвы солдата, и подумал о бабочках в его застекленной коллекции.

Автоматы ударили с площади плотным зазубренным грохотом, с разного удаления, под разными углами. Кудрявцев отскочил от оконного проема, утянув за собой Чижа. Слышал, как осыпаются по всему фасаду стекла, как долбят кирпич пули. Автоматы били наугад, неприцельно, закупоривали окна.

— Вдоль дома бегут! К подъезду! — крикнул сверху Таракан, оглашая лестницу ответной очередью. — Не пускайте сучар к подъезду!

Чеченцы в сумерках прокрались к дому. Оказавшись в мертвой зоне, бежали вдоль фасада, прижимаясь к стене. Их прикрывали плотным огнем. Кудрявцев чувствовал острие атаки, нацеленной на подъезд. Просунул ствол сквозь перила, окунул его вниз, к серому прогалу в дверях.

— Чиж, отходи назад! — успел он крикнуть, но не сумел разрядить автомат. Протыкая ветхое дерево, в подъезд влетела граната, ударила в дверь квартиры, погрузилась внутрь, и оттуда рвануло взрывом, полетели щепки, молекулы сгоревшего воздуха, волна упругого жара.

Кудрявцев уронил автомат, пролязгавший сквозь опоры перил. Оглушенный, сквозь слезы и гарь, увидел, как в подъезд врывается гривастый чеченец. Лицо Исмаила, его чернильные раскаленные глаза, гранатомет с острием гранаты искали его, Кудрявцева.

— Чиж, отходи наверх! — слабо крикнул Кудрявцев, пытаясь вытолкнуть изо рта серную гарь, кислую кровь, мягкую душную пыль. Безоружный, потеряв автомат, он пятился вверх по лестнице, оттесняя Чижа туда, где работал автомат Таракана.

Они были втроем, на верхней площадке.

Снизу рвались чеченцы, втягивались в подъезд. Стреляли вслепую, наполняя лестницу пулями, которые рикошетили, лязгали и искрили по опорам перил.

Сквозь перила в узкую щель Кудрявцев видел Исмаила, нацеленный гранатомет и затмивший все шар огня. Огромное тупое бревно ударило в лоб, вдавило в стену затылком. Он погрузился в камень, в его черноту. Постепенно чернота исчезала, превращалась в прозрачный лед. Кудрявцев без движений, без вздохов оказался вмороженным в лед. Сидел на полу, запаянный в стеклянную глыбу. Лед был в ушах, в глазах, приморозил к губам язык.

Сквозь прозрачную толщу льда, красную сетку лопнувших в глазницах сосудов Кудрявцев видел — на площадку беззвучно вбегал Исмаил.

Его автомат медленно поворачивался к Кудрявцеву, а глаза, торжествующие, бешеные, нащупывали сквозь ледяную глыбу глаза Кудрявцева с красными, как раздавленные клюквы, белками. Ствол, разворачиваясь, открывал крохотную выемку дула, готов был брызнуть огнем.

И навстречу белому пламени, заслоняя его от Кудрявцева, гася своей грязной робой, растопыренными руками, прянул Таракан. Он кинулся на чеченца, наваливаясь на его автомат, и Кудрявцев из оледенения видел, как наполняются ребра Таракана огнем, раздуваются застрявшими пулями.