Олег Селянкин - Они стояли насмерть Страница 44

А фашистам зсе еще было мало. Они не жалели ни мин, ни снарядов, и, битые за день уже четыре раза, лезли вновь. Их пехота шла напрямик, в небе кружились их самолеты, на дорогах гудели моторы их танков. И под непрерывными ударами дрогнул, заколебался, дал трещину фронт. Мощный бронированный клин врезался в него и разорвал. Замкнулось кольцо вокруг Ленинграда, а батальон Кулакова оказался разрезанным. Тогда командование принял Чигарев. Он пытался прорваться к своим, но был ранен и его отправили в госпиталь. Вот и стал Никишин командиром. Его никто не назначал, не выбирал. Просто нужно было кому-то командовать, и он первый отдал приказание.

Пытались моряки влиться в какую-нибудь часть, но их не принимали, ссылаясь на приказ наркома, и направляли в Москву.

— Уж в Москве я дам жизни всем волокитчикам! — заявил Ольхов, когда над лесом показался купол водонапорной башни.

— Только тебя там и ждут! — бросил через плечо Крамарев. — Пирогов напекли, вина купили…

— Я туда не в гости собираюсь! — огрызнулся Оль-хов. — Приду и расскажу кому надо обо всем! Тоже мне порядок завели! Сколько дней ходим!

— Стой! — крикнул Крамарев. — Посторонись, ребята! В Москве давно дураков не было, так Ольхов торопится!

В другое время рассмеялись бы матросы, но сейчас слова Крамарева — не шутка. Они сказаны со злостью, намеренно, и случилось то, чего давно не было — вспыхнула ссора. Насупившись, шевеля в карманах сжатыми кулаками, стоят друг против друга Ольхов и Крамарев. Причина ссоры даже не в словах. Много деревень уже прошли моряки, многих просили принять в идущую на фронт часть, но никто не брал, все уверяли, что там, дальше, разберутся. Но сколько можно ждать? Сколько времени можно носить автомат и не видеть врага, не стрелять по нему?

А кругом все трудятся для общего дела. Груды фашистских трупов высоким валом лежат под Одессой и восточный ветер несет на запад сладковатый трупный запах, нашептывает новым спешащим на фронт воякам, что тут не Франция, а Россия, Советская Россия.

Мало защитников на Ханко, но они — советские люди. Родина, партия доверили им эту землю и они упорно дерутся за каждый ее метр, бьют врага, заставляют его ложиться среди гранитных валунов. Если смотреть на карту, испещренную синими значками, то и Ленинград, и Ханко — отрезаны, окружены. Они — маленькие островки в черном зловонном фашистском море. Но это только на карте. Седой дед, у которого недавно ночевали моряки, отродясь не бывавший на берегах Финского залива, читая газету, одобрительно кивнул головой и сказал:

— Вот это по-нашенски! Малость потерпят, а там и подмога придет. В Москве, чай, надумали! Ишь, весь народ как всколыхнулся!

Не один старик, а весь народ уверен в этом. Призывы партии всколыхнули людей, наполнили силой, укрепили веру в то, что враг будет разбит, указали путь к победе. Вчерашний строитель, тот, который создавал завод на пустыре, тот, который любил его как свое детище, теперь взрывал его. Не просто уничтожал, а взрывал с расчетом, чтобы враг за время своего пребывания не смог воспользоваться им.

Впервые фашисты поняли, что такое партизаны. Не один, не два, а тысячи партизан, вчера еще мирных, добродушных, гостеприимных людей, а сегодня неуловиммых, беспощадных мстителей.

А народ все еще поднимался и не было видно конца его растущим силам. Займут фашисты иной город, осмотрят разрушенный завод, выпускавший раньше тарелки, ложки, вычеркнут его из длинного списка — и вдруг через несколько дней находят на поле боя разбитый автомат с клеймом того же завода! Значит, жив он, работает на победу!

И так везде, повсюду.

Все это видели, чувствовали моряки и не могли они оставаться наблюдателями. Они считали, что еще очень мало вложили сил в общее дело. Нужно было попасть на фронт, и как можно скорее, но как? Фронт рядом и в то же время далеко. Далеко потому, что не было указано матросам их место в общей цепи, не было того участка, за который они отвечали бы своей жизнью, не было и командира, передающего им словами команд волю народа, волю партии.

Всем было трудно в это напряженное время. Бывали и ошибки. Матросы считали ошибкой то, что их не зачисляли в часть, а направляли в Москву в распоряжение наркома. Так думали все. А бот дальше и начинались разногласия. Одни, самые молодые и горячие, предлагали остаться в любой части, а в Москву послать делегата, чтобы он там рассказал все и потребовал направления в действующую часть. В любую, но обязательно действующую.

Более спокойные, сдержанные советовали выполнять приказы и не своевольничать.

Сейчас столкнулись не Крамарев и Ольхов, а два этих противоречивых мнения. Крамарев и Ольхов, не мигая, смотрели друг на друга, готовые в словесной схватке, а может быть и кулаками, доказать свою правоту. Но между ними втиснулось плечо Никишина, шевельнулось — и попятился Ольхов.

— Здесь есть командир или нет? — спросил Никишин.

— Так ведь он, товарищ старшина, сам ерунду порет! — горячился Крамарев.

— Есть здесь командир или нет? — Упругие желваки вздулись на скулах старшины, нервно вздрагивали тонкие ноздри.

Крамарев пошевелил губами, махнул рукой и зашагал по дороге.

Никишин застегнул бушлат и вытер газетой ботинки.

— В поселок входим, — пояснил он.

Матросы тоже застегнулись, почистились, едва уловимым движением поправили бескозырки и с безразличными, даже немного скучающими лицами пошли по немощеной улице поселка. Здесь они не просто Никишин, Любченко, Крамарев, Ольхов, а матросы, представители всего совет» ского флота, защитники Родины.

Комендатура разместилась в одной из комнат станционного здания. Старший лейтенант со значками кавалериста на петлицах выслушал Никишина, еще раз прочел его комаднировочное предписание, пожал плечами и спросил:

— Не пойму. Как же вы разделились?

— Ударил он, вот и разделились, — неохотно объяснил Никишин. — Дорога там была. Точно через наш батальон проходила… Он по ней и двинул танки…

— Та-а-а-к… Значит, и разделили?

Никишин переступил с ноги на ногу. Ему были одинаково неприятны и эта прокуренная комната, стол, заваленный бумагами и автоматными дисками, и сам комендант, бесконечно спрашивающий об одном и том же. Так бы и махнул на все рукой, да нельзя: он командир и должен показать образец выдержки и спокойствия.

— А что если мы так сделаем… Я уже третьи сутки глаз не смыкал и голова как чугунная, — неожиданно сказал комендант и улыбнулся. Улыбка у него была извиняющаяся, словно виноват он был в том, что с ног валился. — Слышу тебя, а понять толком никак не могу… Отдохните до утра, а я вздремну чуток и свяжусь с начальством. Идет?

На крыльце Никишина ждал Любченко.

— Устроились?

— Гарно! Хлопцы там полегли, а я за вами…

— Как Ольхов и Крамарев?

— Что как? — переспросил Любченко. — Как они? Ругаются?

— Як можно, товарищ старшина! Тут же гражданские!.. Вошли в хату и разговаривают так обходительно, что прямо беда. «Лягайте туточки, товарищ Крамарев!» «Спасибочко, товарищ Ольхов. Может, я вам мешаю?»… Умора!

Матросы разместились в трех домах. Хозяева ветретили их спокойно, без лишней суетливости. Много солдат прошло через этот станционный поселок, многие здесь отдыхали и теперь уже хозяева не спрашивали, хотят ли есть солдаты, будут ли они спать: молча, заботливо стлали они на полу общую постель и так же молча ставили на стол чугунок с картошкой, ведерный помятый самовар, пододвигали к неожиданным гостям беловатые от муки караваи хлеба. Да и прибывшие не заставляли себя упрашивать.

Когда Никишин пошел в комнату, матросы уже поели и улеглись спать, накрывшись большим тулупом, пахнувшим смазкой и паровозом. Не спали Крамарев и Ольхов. Разведчик сидел на полу, а рядом с ним, приоткрыв рот, устроился белоголовый малыш лет трех. Оба они не обратили внимания на старшину. Крамарев мастерил что-то из обыкновенной катушки, а малыш не спускал глаз с его мелькающих пальцев.

— Сейчас подшипник поставим и готово, — говорил Крамарев. — Он у нас как настоящий трактор заработает.

— А дядя Коля мне тележку сделал! — не выдержал и похвастался малыш.

— Это какой дядя Коля? — спросил Крамарев, словно он давно знал всю родню малыша и не мог вспомнить только этого дядю.

— Тот… с усами…

— До вас солдаты у нас стояли, — объяснила хозяйка.

— А-а-а… Вот трактор и готов. Пускаем…

По полу ползает катушка. Ее двигатель — скрученная резинка, а подшипник — кусочек мыла, подложенный под палочку, которая одновременно и пусковая рукоятка, и главная ось, и прицеп с плугом. Визжит от удовольствия малыш, улыбается хозяйка, потирает руки Крамарев. Ольхов смотрит и их сторону и одобрительно покачивает головой..

— Еще, еще надо, дядя! — требует малыш.