Евгений Березняк - Пароль «Dum spiro…» Страница 44

Нет, не узнал.

— День добрый, пан…

— День добрый, — с достоинством ответил Малик.

Хотел броситься к старику, обнять, но…

— Чи ма, пан, для спшедання сливки?

Станислав в ответ только покачал головой: дескать, приезжий пан шутит, какие могут быть сливы в июле? Но, видно, все вспомнил: сентябрьское утро сорок четвертого, года, наш пароль. И ответил, как отвечал тогда мне, Груше, Грозе:

— Я сливок не мам, мам ябки.

Мы трижды по-солдатски расцеловались. На наши голоса из дому выбежал сын Малика — Генрик. Почти мой ровесник. В годы войны — правая рука отца. Это Генрик после нашего провала в Санке принес мне в лес Скомских одежду, продукты, курево.

— Что ж вы нас не предупредили? Знай, что приедет капитан Михайлов да еще с семьей, мы бы и свадьбу перенесли.

Так вот почему праздничные флажки, длинные столы под столетним орехом. Накануне здесь три дня подряд кипело веселье: Генрик выдавал замуж свою дочь. Наше невольное опоздание, впрочем, ничуть не помешало повторению пройденного.

За столом хозяин явочной квартиры группы «Голос» вспомнил такие детали нашей встречи, которые в моей памяти как-то стерлись.

— Я, только увидел вас, сразу догадался, что к чему: мы с Ольгой Совецкой больше недели ждали капитана Михайлова. Но вида не подал.

…Малик — старый коммунист, антифашист. Он так и говорит: вступил в партию, когда Гитлер пришел к власти. Жду пароля. В нашем деле, сами знаете, поспешишь — беды не оберешься. Без выдержки нельзя.

Мы тепло попрощались с Маликами, пожелали молодым счастливого семейного плавания, спели «Сто лят» и «Чтоб в год по ребенку прибавлялось».

Магистраль словно ввинчивается в небо. Теперь мы снова едем дорогами войны…

Чернихув. Тут мы встретились с хозяйкой явочной квартиры 70-летней Стахой Очкось. Она узнала меня. Мы сфотографировались у «студня» — колодца, где была подпольная «пожарная» квартира. В студне хранилось оружие, там не раз находили убежище польские и советские партизаны. По соседству Станислав Очкось, племянник Стахи, строит новый дом. Хозяева попросили меня вложить кирпич в лицевую стену. Кирпич подобрали белый, чтобы выделялся.

— Теперь у тебя, капитан Михайлов, — говорит пани Очкось, — пожизненное право на одну из комнат в этом доме.

Дороги войны…

В каждом селении, в каждом местечке, на площадях городов они отмечены обелисками, живыми цветами у могил советских и польских воинов. В братских могилах — поляки и русские, украинцы, казахи, грузины. Пожалуй, не найти такого народа в нашей стране, чьи сыновья и дочери не боролись бы за свободу Польши. За то, чтобы навсегда утвердилась на древней славянской земле новая народная власть.

Тысячи советских солдат остались здесь навеки. С барабанным боем маршируют мимо дорогих каждому поляку могил отряды харцеров. Сюда в праздники и в будни идут и молодые рабочие и ветераны войны. Но чаще других к могилам приходят матери. С веткой сирени, со светильником, свечой. Мы не раз встречали их у братских могил: простых деревенских женщин со скорбными, строгими лицами.

Все круче дорога… Козлувка, Тшебуня, Явоже. То тут, то там домики гуралей, напоминающие пастушьи шапки.

Куда девались курные избы, нищета и бедность гуралей — все, что так бросалось в глаза в сорок четвертом? Горные селения обновились, помолодели. Добротные рубленые дома, искусно разукрашенные резьбой, приветливо глядят на мир широкими, светлыми окнами.

Такой мы увидели и Завадку, сожженную, расстрелянную карателями в январе сорок пятого и воскресшую из пепла. Маленькую горную деревушку, удостоенную высшей награды республики — ордена Грюнвальда, знает теперь вся Польша.

В тот же день у нас была еще одна, пожалуй, самая волнующая за всю поездку, встреча.

Мы не смогли подъехать к домику на опушке леса в двух километрах от села Санка. По-прежнему туда нет дороги. И немцы в тот злополучный день 16 сентября 1944 года не могли подъехать машиной к Врублям. Они подошли с трех сторон: от сел Санка, Рыбна и Морги.

Стефу и Рузю мы не застали дома. Они были в поле. Младшая дочь Рузи помчалась за мамой и теткой, и те, запыхавшись, смеясь и плача, прибежали домой. И снова объятия, поцелуи. Сестры предложили отметить встречу в лесу. На знакомой поляне, где меня когда-то поджидал Юзеф Скомский, мы разожгли костер. Земняки, испеченные в золе, получились на славу — хрустящие, с золотистой корочкой, точь-в-точь как это делал наш Татусь — Михал Врубель.

Живут сейчас дочки Врубля неплохо. Польское правительство наградило Стефу и Рузю за помощь советским разведчикам Золотыми крестами партизанской славы, назначило персональную пенсию. Местные власти помогли Врублям провести свет к домику, радио. Внешне дом, приютивший Ольгу с ее рацией, а затем и группу «Голос», почти не изменился. Вот только несколько потемнели бревенчатые стены, срубленные руками Татуся.

У Рузи большая семья, четверо детей. Стефа после войны долго и мучительно болела.

С глубоким волнением обошел я комнаты, где мы, бывало, засиживались допоздна с хозяином дома.

Заглянул в амбар — тогда он был под общей крышей с домом, а сейчас передвинут к лесу. В этом амбаре Михал за несколько дней до моего прихода устроил схрон для капитана Михайлова. Амбар и теперь доверху завален сеном.

То, что произошло во дворе Врублей, когда нагрянули каратели, читателю уже известно. И все же рассказ Стефы кое-что дополнил, уточнил:

— Я была во дворе, когда немцы выскочили из лесу. Вижу — к нам. Хотела крикнуть, предупредить, да не успела. На меня накинулись. Схватили. Офицер заставил идти вперед. Сам, пригнувшись, с автоматом шел за моей спиной. Видно, боялся: вдруг в доме партизаны. Рузи не было, ее с утра погнали на рытье окопов. Меня, Ольгу Совецку, Татуся допрашивали во дворе. С Рузей я встретилась в Монтелюпихе. Рузю потом уже взяли, но и она сказала, что ничего не ведает, не знает. Мы с ней сидели в одной камере. Двенадцать дней. Отца увидела в коридоре на третий день и сначала не узнала: так его сильно избили. На руках, на спине рваные раны. Он шагнул ко мне: «Две ночи сижу, дзецко, в камере с псами».

…Была такая камера в Монтелюпихе. Чуть сдвинешься с места, руку поднимешь — и натренированные псы бросаются на тебя, терзают твое тело. И еще он крикнул: «Держись, дзецко. Держись!»

Нас каждый день допрашивали: с кем была Ольга Совецка? Кто еще приходил? Где главный командир? Меня ставили лицом к стене. Стреляли. Пули летели над головой. И снова — допросы, допросы, допросы. Потом все прекратилось. Татуся, как мы узнали, вывезли в Освенцим. Его видели там наши знакомые. Погиб наш Татусь за день до освобождения Кракова. А нас — в Равенсбрюк — женский лагерь смерти.

Две недели нам не давали никакой пищи. И мы бы умерли наверняка, да выручили русские, француженки. Рузя заболела сыпным тифом. Сует мне кусочек сахара: «Возьми, Стефа, мне уже ничего не нужно». В бараке узнали, что в лагерь нас отправили за помощь Советам. И помогали нам многие: кто пайком, кто лекарствами. Где и как их доставали в том аду? То ведает один пан бог. Рузю прятали от разных комиссий, проверок, а то бы ее больную — сразу в печь. Поправилась. Потом, уже после освобождения лагеря американцами, Красный Крест вывез нас в Швецию. Весила я сорок шесть килограммов, Рузя — сорок четыре. Когда меня раздели, врачи удивились, как я еще живу. Потом мы недели две с Рузей учились ходить. Стали проситься домой. Надеялись: жив Татусь. Но застали мы осенью сорок пятого года пустой, осиротевший дом…

Пока Стефа рассказывает, Рузя хлопочет у стола. Вспомнили старого Скомского. Большой двухэтажный дом. Я поинтересовался, кто теперь живет в бывшей усадьбе Скомского. Рузя улыбнулась:

— Наши дети. Помните каштановую аллею, старый парк? Теперь там новая школа.

— А как молодой Скомский? — поинтересовался я. — Бывает ли в этих местах?

— А как же! Каждое лето. И всегда заезжает к нам. Сказывают, большим профессором стал молодой Скомский. Татусь в него верил, недаром говаривал: «Хоть из панского семени, а чло́век». Будете в Кракове — передайте молодому Скомскому: доброе дело не забывается.

Протяжный, мелодичный «Хейнал» — древний сигнал Мариацкого костела — плывет над улицами, садами Кракова, над его башнями, шпилями, островерхими крышами, над великолепной готикой его костелов и торговых рядов.

Идем аллеями Плянтов — огромного зеленого кольца, окружающего центр старого Кракова. Бохенек, как и все краковяне, влюблен в свой город. Из рассказа Владислава вставало перед нами далекое прошлое, сегодня и завтра Кракова.

Одним из крупнейших торговых центров Европы увидел Краков арабский путешественник Ибрагим Ибн Хакиб. Он посетил город в 965 году и первый упомянул о нем, указав, что купеческие караваны «славян и руссов проходят от города Кракова до города Праги».