Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник) Страница 45

– Геночка-а! Ой! Я не могу-у! Больно! Останови-и! Машину! Трясет! Я лучше на земле полежу! Останови-и! Ты муж мой, родненький! Пожалей ты меня! Твой ребеночек ведь!..

Я очнулся и сел на ящиках. Это был вопль беременной жены шофера, у которой, должно быть, начались родовые схватки, и, слыша крик, вообразил ее искаженное страданиями лицо, показавшееся мне днем молодым, добрым.

– Геночка-а, скину, нету моей силушки!

И нахлест ветра донес крикливый голос шофера:

– И скидывай к дьяволу! Не мой он, нагуляла! Я в отъезд, а ты – куда? В кумпанию? Умные говорили: не бери молодую!..

– Твой, Геночка, твой он, твой, родненький!

– Терпи и замолкни, говорят! Мой или не мой – еще баба надвое сказала! – вырвалось безжалостное рычание шофера из открытого окна кабины. – Молчи! Невтерпеж? Бабье вечно притворяется! Потерпи, говорят, сучка!

Непонятная сила туманом кинулась мне в голову, сорвала с ящиков, бросила к окну кабины, и, оглушенный воплями, плачем женщины, я заорал с яростью:

– Болван! Останови машину! Сейчас же!..

Перевешиваясь из кузова к открытому окну, я размыто видел его угловатое сморщенное лицо, рядом с ним разъятый криком рот женщины, капли слез на щеках. И тут левая моя рука сама собой сделала движение удара, но я промахнулся, лицо отклонилось, шофер свинцовым кулаком врезал по моему предплечью, выдыхая сипло:

– Убью, дерьмо собачье! Не лезь не в свое корыто! Ты кто, фершел, мать твою, роды принимать умеешь?

– Останови, дурак, машину, ей легче будет! Понимаешь ты или нет?

А в ушах бился дурной голос женщины, она то стонала, то повторяла с рыданиями:

– Не могу, не могу… Смертынька моя пришла! Останови, Геннадюшка, сейчас вытрясет из меня! Ой, больно, больно! Я умру, миленький, смерть моя пришла!..

– Да замолчи ты, баба несуразная! – озверело матерился в кабине шофер. – Терпи, тудыть твою! Минут двадцать до поселка осталось! Терпи, говорят! Вся жизнь в терпеже, мать ее так! Руками и ногами зажми! Терпи! Терпи! Ничего, не умрешь! Бабы живучи!..

Co звоном ревел мотор на предельной скорости, ветер свистел вокруг кабины, разрывал, уносил голоса, крики, стоны, а я, стиснув зубы, ощущал, непоправимость беды, страх женщины, совершенно не зная ни ее, ни ее жизни с мужем.

Впотьмах я плашмя лежал на ящиках, глядя на звезды, на их безмятежное, равнодушие ко всему земному, и теперь уже ненавидел их торжествующее бесовство в озере; скопление там, и не хотелось помнить выплескиванье голубых зигзагов из ведра, а хотелось видеть трепещущие искорки, зачерпнутые в озере, чистые, нежные, какой должна быть душа ребенка.

И, потирая предплечье, болевшее от удара шофера, я думал, что многое отчуждено в этом мире, что нет никакой разумной связи, все несчастливо одиноки, и даже рождение бывает, не вовремя, безрадостно в ночном необъяснимом ужасе, в проклятиях шофера, в злобной тряске машины, точно бы в чудовищном заговоре, убивающем и ребенка и мать. Не может быть, чтобы в этой непонятной уму и связи был смысл демонического ликования звезд в озере? И какое это имело отношение к мукам женщины? Возможно, я пойму когда-нибудь за пределом, ибо что всему есть общая опор, которая, впрочем, полностью непознаваема и там.

Облака

Я видел, как она в летнем, по-молодому коротком платье, сидела на скамье в конце сада и чутко смотрела на небо сквозь верхушки деревьев, облитых солнцем. И почему-то бросилась в глаза серебряная полоска в ее волосах, как след внимательного прикосновения времени. Я смотрел на ее увядающую прелесть лица и старался понять, почему она, положив книгу на колени, не читала, а смотрела, не отрываясь, на небо, где я тоже заметил одинокие холмы облаков.

И ей, бывшей театральной актрисе, и мне, «известному режиссеру», было уж немало лет, дети выросли, приезжали из Москвы нечасто, мы жили на даче одни. Она считала меня большим ребенком, как впрочем, и в молодости, словно не помня моего военного прошлого; она, видимо, гордилась моей режиссерской известностью, не выказывая это внешне, с ненавязчивостью напоминая, что я аккуратно должен отвечать на письма своих поклонников.

В дачном одиночестве, в снегах, в пахучих дождях, в октябрьских ветрах над крышей, в потоках весеннего солнца, в окружении книг, художественных монографий, в обществе кошки, спящей в кресле около письменного стола, что-то изменялось во мне к звездному царству ночей, и главное, – к моему верному единственному другу, моей жене. Не погасшая за многие годы наша близость перешла в новое чувство нежности, порой горячей до слез. И казалось, это же испытывала она, когда перед сном я целовал ее не в губы, а в лоб как ребенка, а она, гладя мои щеки, всматриваясь преданными глазами мне в глаза, повторяла: «Миленький, миленький…». Даже работая в своей мансарде, я скучал без нее и спускаясь вниз, брал ее за плечи и просил: «Подымись ко мне. Посиди со мной. Ты не будешь мне мешать».

Я смотрел из окна мансарды на ее поднятую голову, на трогательную узкую полоску ее седины, видел, как она улыбалась и не вытерпел, угадывая, что она наблюдала в небе сквозь ветви сосен. И я простучал пальцем «чижик-пыжик» по стеклу с желанием пошутить над ее загадочным вниманием.

Она быстро повернулась к мансарде и обрадовано помахала мне обеими руками, призывая спуститься к ней.

– Садись вот здесь и смотри вместе со мной, – сказала она.

Я шутливо спросил:

– Что же ты увидела в небесах?

– Посмотри, прошу тебя, – проговорила она серьезно. – И, пожалуйста, ответь мне: почему мы редко видим небо над собой? Мы будто прикованы к красоте земли и не замечаем чудес в прекрасной высоте. Не удивляйся, а посмотри на облака!

В голубой выси замедленно плыли растянутые фигуры облаков, нехотя меняя очертания, невесомо покачиваясь, округляясь и тут же утончаясь до снежной пыли, подобно рассеянному дыму. Я сказал:

– Действительно, мы замечаем весенние грозы, молнии, луну, а облака… признаюсь, я мало обращал внимания. А красота невероятная.

– Нет, – сказала она, не отводя глаза от облаков. – Это, наверное, не красота. Тут что-то другое, что я поняла, вдруг увидев необычную вот эту белизну, которая все уплывала, уплывала и таяла как на краю света… Милый, скажи, какой в этом смысл? Вопрос, конечно, детский, но все-таки…

– Нет, вопрос более чем серьезный. Такой же, если бы ты спросила: в чем смысл жизни? Я нашел бы множество ответов, но ни один из них не был мало-мальски приближенным к истине. Знаешь, в студенческие годы, когда я прочитал две библиотеки и на меня обрушились лавина вопросов, со мной произошел смешной случай. Вечером я вышел на середину Серпуховской площади немного пьяный после шумных споров на студенческой пирушке, и обалдело закричал, что есть силы: «Люди, ответьте, в чем смысл жизни?» И, знаешь, кто-то ответил мне с тротуара: «В твоей наивности, чудачек смысл жизни в самой жизни». Нет, хорошая моя, вопрос не детский. Мы прожили с тобой целую жизнь, я поставил десятки фильмов, ты сыграла десятки ролей, мы ведь пытались разгадать секрет человеческого существования, а оказалось, к нашей печали, мы не можем ответить сами себе: кто назначил нас жить? Что такое за необъяснимый феномен – жизнь? И что такое за непоправимая трагедия – смерть? Почему жизнь переходит в смерть, а не в состояние совершенства? Справедливо это или полная несправедливость?

– Не употребляй это слово, – с мольбой выговорила она.

– Какое слово?

– Ты знаешь, какое. Не надо его произносить. Ты сказал, что главное невозможно познать.

– Да, мы живем в неразгаданном, – согласился я, зная ее суеверие, порой умилявшее несовместимостью с ее серьезностью. – Так устроено наше существование, золото мое. И мы здесь бессильны. Вот эти сосны, яблони и трава, слышат ли они, о чем мы сейчас говорим? Кто знает! Я слышал в Сибири, как стонут, падая, спиленные деревья. Это, действительно, был стонущий человеческий крик. Крик страдания.

– Как все удивительно!

Она перевела взгляд на сад, на ветви, отягощенные краснеющими яблоками, на «золотые шары», которые начали робко, потом смелее кланяться, под дуновением воздуха, сгибая стебли, а весь сад стоял под туманным солнцем совершенно неподвижно. Низкий ветер прошел струей мимо скамьи среди настороженного затишья деревьев, и она зябко повела плечами.

– Не кажется тебе, что нас подслушали… Откуда этот ветер? Этот коридорчик ветра, откуда он? Весь сад греется под солнцем, а тут струя ветра. Как наколдованная кем-то.

– Все понимать невозможно.

– И страшно даже, что мы вместе с тобой многое чувствуем, видим, а ведь все скоро уйдет в никуда, Господи милосердный… Вон видишь, как два облачка один за одним тают, рассеиваются за садом. И нет их небесной красоты. И небо становится пустым до жути… Так и мы…

– Что с тобой? – встревожено спросил я, заглядывая ей в жалеющие меня глаза. – Тебе грустно?

Она с исступленной ласковостью обняла меня.