Марина Чечнева - Повесть о Жене Рудневой Страница 45

Тут как раз в нашем аэроклубе назначили вечер для учлетов, и нас, инструкторов, тоже пригласили. Мы с Анатолием пришли, почти уже как муж и жена. Танцуем. Музыка начнет — мы идем. Танцую и чувствую: смотрит кто-то в спину, ну знаете, девчонки, так чувствую, будто кто руку на плечо кладет, ну просто физически. Оглянулась — не пойму. Закончили танец, отошли в сторону, села я на стул, а тут вальс объявили, и не успели мы с Толей сообразить — идти нам или не идти, подходит он. Уж потом я спросила: «Это вы меня взглядом сверлили?» Высокий, глаза карие, ну да вы его знаете по карточке. «Разрешите, — говорит, — пригласить вашу девушку». Я про себя думаю: «Вашу невесту» надо бы сказать». Танцуем, говорим. Он тоже инструктор, только что перевелся к нам, но опыта у него побольше, да и подготовка получше. Посмотрит мне в глаза, а у меня внутри все так и замрет. Никогда так не было, честное слово.

Кончился вальс, подвел он меня к Анатолию, поблагодарил. Он отходит, а я в спину ему гляжу, и почему-то мне страшно, что он больше меня не пригласит. Анатолий смотрит на меня и вдруг говорит, и я понимаю — он знает, что мне страшно: «Знаешь, Дуся, этот человек встанет между нами». Я думаю: «Он прав», а вслух: «Вот еще, с чего ты взял?» — «Знаю, — говорит. «Это все твоя психология, — говорю. — Если читать медицинский справочник, все болезни найдешь у себя. Вот так и ты, неправильно применяешь знания. Короче: «Горе от ума». А сама себе не верю, знаю, что вру.

Григорий меня больше не пригласил, но следил, как я танцую. А я знала и злилась. Дома легла, и слезы от злости полились, реву и ругаю его. Потом спохвачусь: «Ну, при чем он? Потанцевал, и все, подумаешь, какое дело! Ты же замуж выходишь». И снова реву. А на следующий день я его на аэродроме увидела, остановилась, смотрю, как идет, и двинуться не могу. Потом вместе обедали, он меня подождал после полетов, пошли. Болтали, смеялись, все дела аэроклубные обсудили. Взгляну на него и просто не знаю, что со мною творится. Уж потом, когда одна осталась, стала думать: «Никогда»такого не было. Толю увижу — радуюсь, конечно, но спокойно как-то. Иду на свиданье, а думаю о чем-нибудь другом. И с подругами так же». Засыпаю и говорю себе: «Приду завтра пораньше, может, он тоже догадается прийти». И представляете: догадался, минут 15 мы с ним посидели, и опять я сама не своя. Полетела с одним чудаком, размечталась, а он будто нарочно в этот день решил с собой покончить и меня угробить заодно. Ну нет, думаю, шалишь — мне еще трудный вопрос решить надо!

А через три дня Гриша меня поцеловал — я уж не знаю, как это получилось, нечаянно будто, ну, а вообще-то так и должно было быть, ну, обязательно, в общем. И говорит: «Я тебя, Дуся, нашел». А я думаю: «Ведь и я тебя нашла», но сказать ничего не могу — свадьба на носу. И он понимает, конечно. Так и не заснула тогда, пролежала до света и встала. Ворочалась, так повернусь — надоест, иначе лягу — опять плохо. «Что делать? Ну как я скажу Толе, — думаю. — Вот и встал он между нами. Знал ведь мой бедный «психолог». А как подумаю, что свадьба будет — от ужаса вскакиваю и сижу. Нельзя, чтобы свадьба. Просто мученье, девчонки. И так нельзя и иначе тоже. Григорий меня спрашивает, а что я отвечу? Хотя знаю: без него не могу. Хорошо, на мое счастье, Толя домой уехал, к нам в село. Стало легче, решилась. Пошли в загс и расписались. На душе кошки скребут, страшно, а потом думаю: «А если бы мы с Толей свадьбу сыграли? Тиранила бы я его с досады и возненавидела потом. Он бы мучился, и никакая его психология не помогла бы». Свадьбу не устраивали, попросились куда-нибудь подальше, перебрались в Брест… Так что вот. Соседки постарше, конечно, меня осудили — из-под венца убежала, что называется, да и Анатолий… Но он хороший, очень хороший. А я думаю, что сделала правильно…

— Правильно, — соглашаются в темноте.

— А вышла бы за Анатолия, — всем троим было бы плохо.

— Тут арифметика ни при чем.

— Правильно, так и надо. Лучше все передумать и поступить как сердце подсказывает.

— Да что тут думать, раз любовь!

— А вот Татьяна у Пушкина…

— Сравнила! «Татьяна у Пушкина»! Там же совсем другое. То литература, а это жизнь.

— Дусь! С Анатолием ты потом говорила?

— Письмо ему написала, он ответил. Слово, конечно, держать надо…

— Ну, ты — чудачка, ей-богу!

— А что, девчонки, хорошо бы у нас в полку завести один мужской экипаж.

— Чего ради?

— Все-таки веселее. Я даже знаю, кого взять: Григория и Ирининого Вадима. А кто летчиком, кто штурманом — они бы сами разобрались! Точно?

— Ну, раззвонились! Ой, звонари!

Женя лежит, натянув одеяло до подбородка, жадно слушает разговор, но не участвует в нем. Говорят о той стороне жизни, наверное, о самой важной, которую она знает совсем мало. В сущности, до войны она жила среди книг, училась до книгам наукам и жизни, но ведь по книгам. Когда-то, кажется, на первом курсе, она выписывала в тетрадь высказывания великих людей о любви, она и теперь их хорошо помнит: «Чудо цивилизации» (Стендаль), «Пробный камень» (Лев Толстой), «Звезда, ведущая к счастью» (Платон), «Сильнее любви в природе нет ничего» (Лопе-де-Вега)… «То литература, а это жизнь»… И бывает, например, вот так, как у Дуси. Она, Женя, знает много и много такого, чего не знают ее теперешние подруги. Они называют ее «ученый муж», любят слушать ее сказки, ее рассказы о звездах, о прочитанных книгах, но в чем-то они богаче ее, у них есть то, что называется житейским опытом. Опыт этот совсем невелик, и все же больше, чем у нее. На фронте, на войне, под боком у смерти, она приблизилась к жизни, к людям, к другим людям, не совсем таким, как ее университетские товарищи, более практичным, чем она.

Ее считают наивной. «Незнанье зла Вас не спасет от зла», — получила она по «новогодней почте» в Новый, 1943-й. «У тебя все люди хорошие!» — говорят ей. Все — не все, но большинство. Над ней посмеиваются, считают, что она все понимает слишком буквально. Смеялись, когда в Энгельсе привязала к пуговицам ветрочет, карандаш и линейку. Теперь бы она так не сделала, но ведь нужен опыт, практика. У подруг такая практика была. Она пришла в армию плохо подготовленная физически, спортивно, а в полку много хороших спортсменок. Она побежала эстафету, сбросила сапоги и гимнастерку, побежала в маечке (надо было спасать честь эскадрильи, не хватало бегунов), и тогда тоже смеялись: «Демобилизованный ангел побежал!» Наверно, было смешно. Она не обижается, потому что любит их, и они ее тоже.

Женю привлекали в полку, прежде всего, девушки, не похожие на нее, более уверенные в себе, выносливые, хорошие практики. Поэтому она так привязалась сначала к Жене Крутовой, потом к Дине Никулиной, а еще позже к Гале Докутович. Дина для Жени, прежде всего, самый лучший летчик, летчик-виртуоз, Женя буквально влюблена в нее. Когда Дина по несколько раз заставляет ее залезать в кабину и тут же вылезать, чтобы научить делать это четко, Женя не противится — ведь это приобретение опыта, которого у нее нет. Ей хотелось не только учиться у Дины летному делу, но и просто слушать ее, как человека, лучше разбирающегося в жизни, знать, что она думает по разным поводам. И вот этого общения ей недоставало. Когда останавливались на квартирах, Дина селилась вместе с Симой Амосовой, своей названной сестрой…

В конце декабря 1942 года в полк вернулась Галя Докутович, и Жене очень захотелось подружиться с ней поближе. С тонким овалом, лица, черноглазая, белозубая, стройная, Галя обратила на себя внимание Жени еще в Энгельсе. Теперь же оказалось, что эта красивая девушка обладает и крепкой волей, душевным закалом. В одну из ночей в июле Галя Докутович между вылетами прилегла на аэродроме прямо на землю и заснула; в темноте ее ударил бензозаправщик. С переломом позвоночника ее увезли в тыловой госпиталь. Она возвратилась через полгода и настояла, чтобы ее снова допустили к полетам, хотя врачи предписали ей долечиваться. «Свой 6-месячный отпуск я положила в карман. После войны буду поправляться», — записала она в дневнике. Для Жени такой подвиг воли был очень привлекателен. Но не только это. Галя легко и свободно чувствовала себя среди мужчин, у нее было много старых институтских друзей, с которыми она переписывалась, появились знакомые, пока она лежала в госпитале, — от них она тоже получала письма. У нее был любимый на том же Северокавказском фронте. Галя часто размышляла о любви, писала о своих переживаниях и наблюдениях в дневнике.

«По-моему, не ошибусь, если скажу так: своего Сергея Наташа ценит умом, но сердце не целиком занято им, быть может, к нему даже спокойно. А Михаил оставил память не только в голове, но больше в сердце. Почему я так думаю? Если человека любишь по-настоящему, никогда в голову не приходят мысли о том, что будет другой человек, которого полюбишь, никогда не думаешь о том, что судьба твоя в дальнейшем будет оторвана от его судьбы. Это все мелочи, но говорят они о непоследовательности. А последняя получается от борьбы рассудка с чувством. А чувство это на стороне другого. Если человек просто друг без всяких других оттенков, никогда не станешь подмечать за ним дорогих для тебя мелочей. Я помню, как после целого года дружбы с Толей я не знала, какого цвета у него глаза. А тут человек запоминает звук шагов, все словечки, выражения, жесты и подобные мелочи»…